— Открой-ка дверь пошире! — Саша с размаху швырнул бутылку. Она со звоном покатилась по двору. Нефед побежал за ней с крыльца, потом подошел к окну, сказал с удивлением:
— Гляди-ка, не разбилась, а? Даже не пролилась.
— Иди, гад, отседова! — крикнул Саша. — Башку проломлю!
— Ой, паря, я с тобой со смеху бока надсадил, — ответил Нефед, пятясь от окна. — Гляжу, да жалею: лоб широк, а в голове тесно. С голоду подохнешь, не иначе.
Фома недолго был у Лукерьи: Поломошин завернул на чуток, сказал, что прибежит, как стемнеет: надо разгрузить домашнее барахло, которое привез на двух телегах, определить к месту корову с теленком.
— Жену с дочкой доставил? — спросила Лукерья.
Поломошин неуверенно рассмеялся.
— Моя жена в люльке качается. Или пешком под стол ходит.
Фрося у печки с грохотом уронила чугунок с вареной горячей картошкой. Луша нахмурилась:
— Неладную шутку придумал.
— Так Фрося же холостых ребят боится. Поневоле пришлось...
Лукерья хотела резко ответить, но тут пришел Максим Петрович, а за ним — фельдшерица Маша. Она молча села у стола, отвернулась к темному окну.
— Как Антонида?
— Плохо. То без памяти, а то очухается и кричит.
— Что же вы ушли от нее, Маша? — спросил Максим Петрович. — Нельзя оставлять больную.
Маша подняла глаза, губы у нее задрожали.
— Там тетка Катерина, я ей сказала, что делать. А я больше не могу... — тихо проговорила она и вдруг закричала: — Не хочу! Сил нет! Вы издеваетесь надо мной, да? Идите сами, отпаивайте чаем, пусть нюхает нашатырный спирт, а я с ней не останусь.
— Что ты, Машенька? — встревожилась Лукерья. — Нельзя так... Долг же помочь человеку...
— Долг? — выкрикнула Маша. — Я для другого все сделаю, за сто верст поеду к больному, ночью, в мороз... Кровь свою отдам, лишь бы спасти... Под пулями раненых перевязывала, на себе по две версты из-под огня тащила... Долг... На виселицу пошла, не дрогнула, молодой жизни не пожалела, вот где долг.
— Человек же...
— Человек? Гады они оба... Коротких людей вешал. Повесит, а после чаек попивает из блюдечка, Машков рассказывал... И она такая же. Сама написала, что ей все известно, созналась. Не хочу, не могу я с ней.
Лукерья растерянно посмотрела на Максима Петровича. Он встал, зачерпнул ковшом воды из ведра.
— Успокойся, Маша. — Подошел к ней, сел рядом. — Не знаю, как объяснить...
— Вот, видите, — встрепенулась Маша. — Нечего сказать... Не гоните меня к ней, не пойду.
— Машенька, — заговорил Максим Петрович. — В жизни есть много дорог. Есть прямые, правильные пути... Вот, мы идем смело, но весь рост — бой, так бой, не дрогнем. Верно, Машенька?