— Сотника Зубова знаешь? — совсем тихо спросил Спиридон.
Василий кивнул. Спиридон склонился к его уху, зашептал:
— Зверюга не хуже Соломахи... Советчики за его башку награду обещали... Завтра я его того... — Спиридон рубанул рукой, точно шашкой.
Василий в ужасе отшатнулся, глаза испуганно заметались. Спиридон приблизился, зашептал:
— Стой, брат... Слушай. Прикончу и свой знак на поганце оставлю. Пусть красные проведают, кто убил. И до партизан дойдет... Когда объявимся, снисхождение будет. Понял? Я поначалу думал самого Соломаху порешить, да рука, понимаешь, не поднимается.
На другую ночь Спиридон и Василий подались из Троицкосавска. Утром часовые наткнулись возле Красных казарм на зарубленного сотника Зубова. Спиридон не знал, что вместо его кисета с вышитой фамилией, который он подбросил около убитого, часовые подобрали зажигалку Василия. Эту зажигалку знал каждый семеновец. Приметная была пустяковина. А кисет Василий запрятал, повесил на гайтан возле креста.
Вот как у них дело было. Одно у Василия неладно вышло: дня через два потерял вышитый Спирькин кисет. Сплоховал...
Шли долго — пробирались к таежным глухим местам. Крались по ночам, точно волки шли след в след, чтобы сбить с толку погоню. Голодные, оборванные... Василий стонал: обморозил ногу.
— Не могу, Спиря. Зайдем в деревню, обогреемся. Подохну...
Спиридон скрипнул зубами, с ненавистью взглянул на Василия. «Убьет! — с ужасом понял Коротких. — Пристрелит, как собаку...» Пропустил Спиридона вперед, заковылял сзади, стараясь не отставать.
Они много дней ни о чем не разговаривали.
Василий не мог доискаться причины, почему Спиридон возненавидел его хуже заклятого врага. По ночам не спал, боялся, что Спиридон зарежет. Зарежет и уйдет. Один он ходко пойдет.
Однажды они устроились на ночлег в пустом сенном сарае за какой-то деревней. Василий лежал на спине с закрытыми глазами, губы сами шептали молитву. Вдруг ему почудилось, что рядом кто-то шеборшит, вроде подкрадывается. Сердце остановилось, ледяной ком прокатился по спине. Не помня себя, Василий взвыл чужим, волчьим голосом, глаза сами открылись так широко, точно захотели вылезти из глазниц. В лунном свете над ним склонился Спиридон.
Некоторое время оба молчали: Василий скрючился, сжался, онемел от предчувствия неминуемой беды. Спиридон замер, подался вперед, словно зверь, готовый к прыжку.
Чужая душа — потемки, кто знает, что тогда было на уме у Спиридона? Только он, наконец, распрямил спину, равнодушно сказал:
— Визжишь, баба? Не бойся, не стану о тебя мараться.
— Спиря, родной... Не губи, не бери греха на душу.