— Первач.
— Рыжики, как живые, сами проскакивают.
Настоящего разговору не получалось. Лука, Нефед и Серафим выпили еще, под горячую картошку с мясом. Василий воздержался. Раньше всех первач стукнул толстого Нефеда: на лбу выступили крупные капли пота, он стащил с плеч куцый пиджак.
— За товаром еду, — вяло проговорил он. — Торговля, никакого прибытку... Хоть волком вой.
— Завоешь тут, — сумрачно согласился Лука. — Большевики, язви их... Хозяйству полный разор.
Серафим осторожно подступил к главному:
— Наши, слыхать, все отступают... Семенов в Чите манифесты выдумывает, звонкими словами прельщает. Сила пока за большевиками, выходит... А мы посиживаем, хвосты поджали.
— Выжидаем.
— Чего выжидать? Красные и так на шею уселись, не вздохнуть.
Василий перестал есть.
— Мне все одно, какая власть, — сказал он, — абы хорошая жизня была. У меня богатое хозяйство содержалось, а теперь кто я? Бобыль... Этой красной власти многие поперек дороги встанут. — Он поспешно прибавил: — Я не о себе, вообще это, к слову.
Лука дробно рассмеялся:
— Дома ты куда смелее был.
— На тайной вечере господней, при затрапезной беседе с учениками своими, Иисус Христос не ведал темной души Иудиной.
— Эва, завернул, — изумился Серафим. — Нас трусишь? Не пужайся, не выдадим. Свои мы, большевиками обиженные.
Василий промолчал, Нефед же вдруг оживился, заговорил.
— Мы так понимаем, — зашептал он, — без толку сидеть нечего. А то дождемся новой беды, похуже... Вредить надо большевикам, пропади они пропадом. Так надобно: они построят, а мы сломаем... Они в другую сторону кинутся, а мы им палку в колеса.
— У нас в деревне школу построили, — напомнил Василий.
— Сжечь! — взвизгнул Лука. — Который раз говорю: сжечь.
— А изловят? — Нефед вытаращил от страха глаза.
Василий шепотом повторил слова, слышанные в городе от лысого:
— Изловят, не помилуют.
В избе стало тихо. Лука дрожащей рукой налил всем по чарке.
— Как сынок у тебя пожинает, Лука Кузьмич? — спросил вдруг Василий. Он словно забыл, о чем они только что говорили.
— Чего ему, — махнул рукой Лука. — Дурак он дурак и есть. Приберет господь, я пудовую свечку поставлю...
— Пошто ты о сыне так? — Василий с осуждением посмотрел на Луку. — Бога не боишься... Куска сыну жалеешь, что ли?
— Какой там кусок, — рассердился Лука. — Живу в смертном страхе, того и гляди пожар учинит, по миру пустит. Спички от него прячем, поджигать горазд. Лонись чуть всех нас живьем не спалил, вместе с избой. Поджег, стена полымем занялась, едва уняли. Невступный идиот. Верно говорят: чужой сын дурак — смех, а свой дурак — смерть.