Спеша вдоль пустынной набережной, подгоняемый промозглым порывистым ветром, Николай невольно оглядывался и перебирал в уме наставления, как следует вести себя в случае встречи с гражданами новой России. По счастью ему никто не встретился, кроме нескольких теток с кошелками. Он осторожно приоткрыл тяжелую резную дверь и шагнул в сумрак храма.
— Господи! — Простонала его душа. Сам не понимая, что с ним делается, он упал на колени перед алтарем, залился счастливыми слезами. В этом плаче были сожаление, раскаяние, радость, печаль, страх, освобождение. Николай не знал, сколько времени он провел, уткнувшись лбом в теплый золотисто-медовый, затертый пол. Час, два? На ноги он поднялся с ощущением сладкой усталости.
Он огляделся и заметил на правом клиросе темную сгорбленную фигуру. Николай поспешил туда.
— Отец Феодосий! Отец Феодосий!
Сгорбленный человек обернулся. Изборожденное морщинами лицо с ясными, светлыми глазами обратилось к Николаю.
— Кто здесь? Что вам угодно? — Отец Феодосий подслеповато вглядывался в спешащего к нему человека. — Николенька? Николай Иванович? Барановский?
Не веря своим глазам и уже спеша ему навстречу, отец Феодосий раскрыл объятия.
— Откуда же ты? Столько лет! Столько невзгод. — Отец Феодосий любовно смотрел на него сверху вниз.
— Ох, батюшка мой. Ужаснулся бы я в былые годы твоим рассказам, за голову схватился. — Тихо качал головой отец Феодосий. — Но то, что повидали мои глаза за годы нашей с тобою разлуки, как кресты с церквей сшибали, колокола сбивали, служителей божьих живьем с колоколен или под пулю… Нет. Теперь не ужаснусь.
Николай сидел рядом, с надеждой заглядывая в добрые, по-детски ясные глаза.
— Приходи завтра. Исповедуешься. Покаешься, епитимью наложу, а там уж отмолим грехи твои и причастишься. Если с человеком вера, если Бог в его душе не умер, все исцелится, все уврачуется. А что за наваждение на тебе было в джунглях этих, не нам судить, наше дело молиться и заступления у Бога просить. Иди сын мой, иди и веруй. Устал я. Стар уже, — благословляя Николая, велел отец Феодосий.
И Николай пошел. На улице уж чувствовалось наступление ранних осенних сумерек, серо-бурой мутью плескали воды канала, голые деревья на ветру вздрагивали под налетающим сырым ветром, жались сиротливо к домам. На душе у него было светло и ясно, и он больше ничего не боялся. Ни золотого болвана, созданного кровожадным давно вымершим народом, ни большевиков, ни Тимофея Колодкина, ни новой непонятной жизни. Ничего. Теперь, когда он поверил в свое избавление, в возможность очищения, все представлялось в радостном свете.