Дома он застал племянников, очевидно, Аня успела утром рассказать им о приезде дяди. На звук хлопнувшей двери в прихожую выглянули два любопытных чуть испуганных лица.
— Та-ак. — Расплываясь в улыбке, протянул Николай. Сам не зная почему, он был страшно рад видеть этих юных Барановских, новое поколение их семьи, людей, которые смогут унаследовать их с Аней и Мишей традиции, их взгляды, их принципы. Пусть за окном рождается и крепнет что-то новое, незнакомое, они, эти дети, принадлежат их семье. Пусть они не Барановские по фамилии, а Сумароковы, главное, что не Колодкины. — Так вот, значит, какие вы, Саша с Тосей? Ну, идите знакомиться!
Николай судорожно вспоминал, что есть у него в саквояже, чтобы подарить этим замечательным детям. В дороге ему совершенно не приходило в голову позаботиться о подарках. Все, что его занимало, это вернуться как можно скорее на родину и никого не убить. Да, сейчас он мог думать об этом свободно: морок, поработивший его в джунглях, развеялся под дуновением студеного петербургского ветра.
Когда с работы вернулась Аня, они втроем с племянниками сидели на диване и болтали, как старые приятели.
— Что делал сегодня? — спросила она, повязывая фартук и принимаясь за готовку.
— Ходил в Никольский собор повидать отца Феодосия, — Николай присел у стола.
— В самом деле? — Аня повернулась к брату и взглянула на него с какой-то особенной теплотой. — Как он?
— Постарел. Да ты, наверное, и сама знаешь.
— Нет. Теперь опасно ходить в храм, да и Тимофей Егорович не велит, ему как начальнику непозволительно иметь верующую жену. — Она снова отвернулась к плите. — Что ты собираешься дальше делать?
— Аня, объясни мне, что происходит? Почему этот человек живет в нашем доме, распоряжается, хамит, оскорбляет? Что здесь происходит? Почему ты, умная, добрая, сильная, живешь с этим хамом?
— Почему? — Она невесело усмехнулась, бросила селедку и повернула к брату перекошенное от боли лицо. — Потому что хотелось выжить. Потому что надо было спасать детей. — Аня подняла лицо к потолку, и Николай заметил блеснувшие в ее глазах слезы.
— Извини, я обидел тебя. — Он уже пожалел о своем порыве. — Но я не понимаю, почему он? Зачем? Это же мерзко.
— Мерзко? Это ты мне говоришь? Это тебя он касается своими ручищами? Лапает… — Она хотела что-то добавить, но болезненно дернулась и отвернулась, не закончив. — Когда Павла расстреляли, мы каждый день ждали, что придут за нами. Ты не понимаешь, что такое ЧК, большевики и новые порядки. Людей расстреливали за чистую одежду и грамотную речь. А конфискация? — Она всхлипнула. — Ты знаешь, что это? В твою квартиру вламываются бандиты с оружием и бумажкой с печатями и начинают перетряхивать весь дом. Забирают себе все, что им приглянулось, срывают с людей одежду, нательные кресты, часы, что угодно. Хватают ложки, пальто, шубы, детские игрушки, а если открываешь рот — тебе тут же в зубы или к стенке. Или в ЧК как классово чуждый элемент. Помнишь адвоката Петра Анатольевича из квартиры напротив? Такой милый господин с бородкой? Он пытался возражать, когда к нему вломились такие вот конфискаторы. Знаешь, что они сделали? — Она зло посмотрела ему в глаза. — Они изнасиловали у него на глазах дочь, вчетвером, по очереди, а потом его застрелили. Елена после этого отравилась, а Надежда Аркадьевна умерла от горя. Мы их хоронили.