Еще в Америке Франция ей представлялась коллажем из снимков: сногсшибательная шляпа — мода, Сартр в очках — литература и культура, гибрид из Азнавура и Далиды — потому что французский рок в Америке не знают, «Перье» — эту воду стало очень модно пить в конце семидесятых в Беверли-Хиллз и… обязательный кусок голого тела. И не просто, а груди женской на Французской Ривьере. Во Франции можно было быть голым! И всегда, когда показывали — у-у-у, проклятый ящик! — Францию и ее знаменитостей, где-то с краю кадра мелькала голая сиська.
Наша девушка — называть ее бабой после голой большой как-то уже не хочется — лет одиннадцать назад впервые собралась во Францию. И одна из сцен, ею воображаемых, была именно вот этим клише — Французская Ривьера и она с голыми своими грудями. Приехать ей удалось только шесть лет назад, так что за те пять лет неприезжания с нашей девушкой случилась куча всякой всячины для других рассказов — и среди всего прочего то, что ее кипятком обварили. Только не представляйте себе уже заготовленных в сознании образов изуродованных вьетнамцев, иранцев, афганцев…
Вот она надела красивенький купальничек с заклепками металлическими, и нигде не было видно следов обваренности. Н-да, поэтому она и купальник надела, а не пошла, мотая голыми грудями и надрагивая животом! И то и другое у нее было тронуто пятнышками от ожогов. Ей, правда, один художник-неудачник уверенно говорил, что у всех породистых собачек брюшки меченые. Но что ей, не собачка ведь она, даже если по китайскому гороскопу и собака, да и художник — неудачник. Так что — во Францию приехала, на морское побережье тоже, а сиськами не подрыгаешь.
Никто об этих ее грустных мыслях не догадывался, конечно. Что, вы бы стали ломать себе голову, почему она сделалась раздраженной, а? Почему она уже хочет обратно — стали бы? Посмотрели бы на нее сами раздраженно — длинноногая, большеротая противная баба! — подумали бы. Избалованный продукт цивилизации! Писатель — между прочим, инженер человеческих душ — тоже думал, что она противная. Помимо этого — или благодаря этому — он не оставался к ней равнодушным, ну и ее, противную, не оставлял.
Они, значит, опустились на берег-коридор, где кроме проходящих мимо сидела никуда не двигающаяся группа и с ними жена синеаста. Ягодицы и груди ее были в купальнике, так что нашей девушке полегче стало. Синеаст поцеловал свою жену и, потягиваясь, глядя на море-окиян, стал повторять «агреябль», мило. И наша девушка с писателем тоже подумали, что очень все мило здесь и запах с гнильцой — от водорослей, — как в Париже, когда идете мимо ресторана, специализирующегося на морской пище, а рядом воняют авто — здесь был аутентичным. Ну, они походили по мокрому песку, поглядели вдаль (это девушка писателю все говорила: «Гляди вдаль, это полезно для глаз!»), потаращили в общем глаза; и на большую шведскую корову, между прочим, писатель тоже поглазел как на чудо. Потом все стали собираться обедать: «до свидания… до завтра… приятного аппетита… это ваше полотенце?..»