— Хватит!
Вика еще пять минут пыталась отодрать сына от пола и успокоить его, тот продолжал упираться, обхватив руками ножку стола, точно любимого плюшевого зайца, и рыдая с каким-то собачьим поскуливанием. Схватила пинающегося сына в охапку, чувствуя его уже почти неподъемную для себя тяжесть и ощущая себя будто спасающая тонувшего, которую тот в полубессознательном состоянии тянет за собой.
Отодрала сына от пола и кинула Глебу:
— На! Забери!
Тимка пролетел мимо взлетевших вверх рук отца, метнувшегося к сыну, и шлепнулся на пол, укутанный в ковер цвета выгоревшей на солнце и вытоптанной травы, залившись душераздирающими слезами и затопив квартиру звериными воплями.
В больницу к маме Вика в этот день не пошла. Через час на ноге и головке сына образовались огромные гематомы, мальчик кричал не переставая и почти осип. Пришел дедушка — и они повезли ребенка в больницу делать рентген. У сына оказалась трещина в локтевой кости, врачи предположили еще и сотрясение мозга.
Никогда после она не могла найти себе оправдание. Да, послеродовая депрессия и нервный срыв, но как она могла выпустить своего мальчика из рук, когда каждый его чих вызывал в ней необъяснимую глубокую тревогу, выводящую из обжитого мирка, обложенного подушками с райскими птицами? Когда любой подъем температуры у Тимурки вызывал панический страх — и она, никогда не верующая, воздевала глаза к потолку и молила: «Только бы обошлось!» Сколько же в нас темных сил, которые вдруг выпархивают наружу, словно черный дым из печки, в который брошена пластмассовая безделица, внезапно застилающий глаза? Сколько раз потом всплывала у нее ночами эта безобразная сцена, и сколько раз слышала она от мужа обвинения в свой адрес во время ссор, что постепенно из бурных летних гроз с последующим весенним половодьем, вскипающим веселыми пузырями в быстрых и вскоре высыхающих ручьях, перерастали в нудные осенние дожди, чередующиеся с заморозками и гололедом, по которому невозможно нормально идти, а можно только осторожно ступать, боясь упасть и что-нибудь сломать! Сколько раз потом она задыхалась от любви к сыну, ощущая сначала доверчивое дыхание на своей груди, затем прижимая его голову к своему плечу и вдыхая молочной запах детской кожи и волос, пахнущих хвойным шампунем, а позднее с горечью сознавая, что он увертывается от ее ласкающих рук и норовит побыстрее выскользнуть ящеркой из объятий, оставив ее в растерянности с переливчатым хвостом в ладонях и наедине со страхом, что она снова причинила ему боль.
Надо бы было задуматься, почему ребенка невозможно уговорить… Вдруг не слышит? Но он гулил. «Ладушки» повторял, эмоционально хлопал в ладошки. Вика поделилась сомнениями с мамой. «Как тебе такая мысль только могла в голову прийти?» Стали проверять. Издавали звуки голосом, телефоном, игрушками, бренчали посудой, включали радио, вынесли на улицу, где шумит транспорт. Невозможно понять! Голова — туда-сюда, глазенки любопытные — всюду все замечают. Так продолжалось несколько дней — Вика проверяла, наблюдала и носила беду в себе. Ребенок, как положено, проходил профилактические осмотры у врачей — и у ЛОРа, и у окулиста, и у хирурга. Все они писали «здоров». Вика успокоилась, но ребенок не поворачивался на громкий звук, хотя и непрестанно крутил-вертел головой во все стороны, как маленькая юла. Вика уговаривала себя, что ей все показалось, отодвигая страшное. И снова с утра до вечера проверяла, наблюдала, не сводила воспаленных глаз с сына. Да — нет, нет — да. Проблеск надежды, как золотой луч выныривает в просвет набежавших и темнеющих на глазах облаков, — сомнение, отчаянье — опять надежда, что показалось… Поделилась с родными. Мама сказала: «Не делай из мухи слона!», Глеб — что она фантазирует и у нее психоз, отец настороженно молчал. Но в доме поселилась тревога. Она выглядывала из всех темных углов, нечленораздельно мычала и ожесточенно жестикулировала глухонемой гостьей. Сознание нависшей беды стучалось в дом первыми крупными градинами величиной с виноград. Они делали вид, что не слышат, и успокаивали себя, что градины быстро тают.