легких. Эта информация была представлена в виде изящных ярких линий и цифр
красного, зеленого и желтого цветов. Издалека, из предоперационной, время от
времени доносились смешки и болтовня медсестер, готовивших инструменты
перед следующей операцией, – все они были моими хорошими друзьями, бок о
бок с которыми я проработал много лет.
«Будет ли мне всего этого не хватать?» – спрашивал я себя. Этого странного,
неестественного места, столько лет прослужившего мне родным домом; места,
предназначенного для разрезания живой человеческой плоти, а в моем случае –
человеческого мозга; места без окон, стерильно-чистого, с кондиционированным
воздухом, ярко освещенного, где по центру под двумя огромными дисками
операционных ламп стоит длинный стол, окруженный всевозможными
приборами. Или же через несколько недель, когда настанет время, я просто уйду
отсюда навсегда без каких-либо сожалений?
Когда-то давно я думал, что нейрохирургия – занятие для гениев, которые
способны мастерски орудовать и руками, и мозгом, совмещая науку и искусство. Я
был убежден, что нейрохирурги – раз уж они имеют дело с мозгом, в котором
рождаются человеческие мысли и чувства, – необычайно мудрые люди, что уж
им-то наверняка удалось постичь глубочайший смысл жизни. В молодости я
просто принял к сведению, что физическое вещество нашего мозга производит на
свет нематериальные мысли и чувства. И я верил, будто работу мозга можно
объяснить и понять. Однако, став старше, я пришел к выводу, что мы не имеем ни
малейшего представления о том, как именно в физической материи зарождается
неосязаемое сознание. Этот факт все больше и больше подпитывал мое
любопытство и восхищение, но одновременно меня тревожило понимание того,
что мой мозг – подобно всем остальным органам моего тела – стареет, что стареет
мое «я» и мне никак не узнать, что конкретно во мне могло измениться. Я смотрю
на старческие пятна на морщинистой коже моих рук – рук, которые сыграли
центральную роль в моей жизни, – и гадаю, как выглядел бы мой собственный
мозг на томограмме. Я переживаю из-за возможной деменции, от которой умер
мой отец. На томограмме, сделанной за несколько лет до его смерти, мозг
напоминал головку швейцарского сыра – с огромными отверстиями и пустотами.
Я знаю, что моя память уже вовсе не такая превосходная, как раньше. Подчас мне
сложно запомнить чье-то имя.
Мои познания в нейронауке лишают меня утешительной надежды на какую бы то
ни было жизнь после смерти и на повторное обретение всего, что было утеряно за
долгие годы усыхания мозга. Я слыхал, что некоторым нейрохирургам их