— А для чего он, братцы, старается? Для девчат. Девчата на ордена и медали ох как падки… — Он покосился на Стельмаха. Тот продолжал работать. — А вчера поздно вечером вышел я покурить. Смотрю, кто-то около женского общежития маячит. Дай, думаю, посмотрю. Подкрался незаметно — это я умею — незаметно подкрасться, — вижу: Яшка Стельмах. Прижался к дереву спиной и с Люськиного окна глаз не сводит. А девчата раздеваются как раз. На дворе темень, а в комнате свет горит. И девчата, как на ладони…
— Между прочим, за такие басни бьют морду.
Стельмах оттачивал на большом точильном камне широкую стамеску и внешне был совершенно спокоен.
— Уж не ты ли хочешь со мной опять подраться? — будто этого только и ждал Никишин.
— С такими, как ты, не дерутся, — уже теряя спокойствие, сказал Стельмах. — Таких просто бьют. Чем попало и куда попало.
Он отбросил в сторону стамеску, схватил молоток и пошел на Никишина.
— Уходи отсюда, сволочь, слышишь? Уходи! Изувечу!
— Отставить!
Корепанов вошел вместе с Цыбулей и сразу все понял.
— Отставить, так отставить, — неожиданно спокойно сказал Стельмах и вернулся на свое место.
— Что здесь происходит? — строго спросил Корепанов.
— Ничего особенного, — ответил Стельмах. — Просто я вежливо попросил этого гада уйти отсюда. Мне почему-то кажется, что ему здесь делать нечего.
Никишин весь кипел.
— Этот выскребок грозился набить мне морду. Мне, заслуженному партизану!..
— А ну-ка, заслуженный партизан, убирайтесь отсюда! И чтобы духу вашего тут больше не было! — Заметив, что Никишин собирается возразить, Корепанов повысил голос: — Кому я говорю? Марш отсюда!
— Ну, я тебе это попомню, товарищ начальник!
Никишин запахнул халат и вышел, хлопнув дверью так, что накладная планка треснула.
— Зачем ты опять с ним сцепился? — обращаясь к Стельмаху, спросил Алексей.
— У нас был самый мирный разговор, — ответил Стельмах.
Корепанов усмехнулся.
— О, да!
— Между прочим, — сказал Стельмах, — он обозвал меня вышкребком. Я не знаю, что это такое, но мне почему-то думается, что это — обидное слово.
— Ничего тут нема обидного, — сказал Гервасий Саввич. — Вышкребок — это последний хлебец из остатков теста, что хозяйка из дижи вышкребает. Я, когда пацаном был, очень любил эти самые вышкребки. Особенно если с молоком. Вкусно!
— Вышкребок… Последний… Ха! — усмехнулся Стельмах. — У моей покойной мамы было семь душ детей. Но я, между прочим, пятый, а не последний… — Он вдруг закашлялся, тяжело, с надрывом, вытер губы платком, посмотрел на него и спрятал в карман.
Алексей молча наблюдал.
— Что вы так смотрите? — спросил Стельмах. — Это у меня еще с осени сорок четвертого. Перестанет и опять начнется. Пустяки.