— Стерва ты, Костя! Вообще-то стерва… Но это ты написал правильно. Тут же все правда: и про харчи, и про камыши, и про нас с тобой. Все — чистая правда. Давай подпишу.
— Надо, чтобы своей рукой, — сказал Дембицкий.
Никишин расстегнул воротник.
— Давай бумагу, — сказал коротко.
Дембицкий торопливо освободил край стола, вытер тряпкой клеенку и услужливо положил перед Никишиным чистую тетрадку. Поставил чернильницу-невыливайку.
— Пиши, Андрюша. Святое дело делаешь. За правду-матку борешься… Пиши, а я диктовать буду…
Наутро Никишин вспомнил о вчерашнем вечере, и у него засосало под ложечкой. Сукин сын, Котька. Подвел. Нехорошо это — жалобу писать. Надо бы не писать, а пойти самому и все начистоту выложить, тому же Гордиенко хотя бы. А жалобу писать… «Ну, а если и написал, так что? Ведь там истинная правда. Не смеет он орать на меня. Хоть и главный врач, а не смеет. И не стану я скрывать, что писал. И если Корепанов спросит, ему тоже скажу: «Да, писал на тебя жалобу. Людей уважать надо. Заботиться о них, а не орать. Не смеешь орать на меня».
Алексей больше всего любил работать в «столярке» — одной из комнат будущего приемного покоя. Здесь стоял верстак, пахло свежей стружкой, клеем и теплом. Тем особенным теплом, которое излучает железная печь, когда ее топят сосновой чуркой. Алексей проводил здесь, за верстаком, все свободное время. И вечерний рапорт завхоза он принимал тоже тут, в столярке.
Цыбуля приходил к нему всегда ровно в пять вечера. Докладывал, что сделано за день, о работах, намеченных на завтра, о материалах, которые удалось достать. Через несколько дней после стычки с Никишиным в теплушке Цыбуля сказал с досадой:
— Предвидится неприятность, Алексей Платонович.
— Какая? — спросил Алексей.
— Этот сифилитик Никишин… — начал было Цыбуля, но Корепанов оборвал его:
— Не смейте так говорить о больных.
— Так если у него сифилис, как же его называть, Никишина?
— Да не сифилис у него, а нейродермит. Это — кожное заболевание, скорее даже нервное.
— Все равно — венерический, — махнул рукой Гервасий Саввич.
— Да что он там натворил, ваш Никишин?
— Жалобу, сукин сын, написал, — сказал Цыбуля, — прямо в обком, самому Гордиенко.
— Откуда вам известно? — спросил Корепанов.
— Так он же, сволота, завсегда так, как та паршивая кошка. Мало шо напакостила, так ще и нявкае… Сам хвастает…
— Ну и пусть, — ответил Корепанов и принялся за работу.
Спокойствие Корепанова удивило Гервасия Саввича. «Крепкий мужик», — с восхищением думал он. Потом, поразмыслив немного, решил, что ничего удивительного нет: не нюхала душа чеснока, вот и не боится, что запах почуют.