Вместо этого Джорджина предприняла собственное расследование. Она начала с письма, написанного, по тщательном рассмотрении, несомненно Эндрю. Этот знак предательства привел ее в восторг, а содержание письма вызвало не менее бурное победное ликование.
Известие оказалось правдой. Джорджина появилась в Лэдл-Сэндсе, графство Суссекс, где обосновалась парочка, и закатила Элеоноре сцену.
– Вы не первый год живете с моим супругом.
– Совершенно верно, – согласился присутствовавший при сем Эндрю.
– Я должна попросить вас уйти, – повторяла Элеонора, совсем неуверенная, что имеет право этого требовать.
Банально и пошло.
Элеонора ушла от Мервина Хогга, теперь Хогарта, вскоре после разоблачения его двуличия. Она неоднократно разыгрывала этот инцидент перед Бароном, старалась изо всех сил, однако ее актерские способности уступали ее же дару драматического воображения. То, что Элеонора добавила к сцене, только ослабило резкую однозначность оригинала, ныне уцелевшего лишь в памяти Эндрю и Джорджины – и он, и она торжествовали, хотя по-разному и независимо друг от друга. Тем не менее на Барона произвели впечатление многократные уверения Элеоноры, что «миссис Хогг – ведьма!».
Играя на двоеженстве, Джорджина одержала подпорченную страхом победу. Ее опасения, как бы Элеонора не затеяла против двоеженца судебный процесс, отчасти притупляла общеизвестная нелюбовь Элеоноры к скандалам.
– Но мое доброе имя пострадает больше, чем ее. Меня всегда уважали, а вот она танцовщица, – заявила Джорджина в одно из своих непрошеных появлений в Лэдл-Сэндсе. Спекуляция на двоеженстве открыла ей двери в дом Мервина. – Больше того, – заявила она, – эту историю нужно держать в тайне ради Эндрю.
– Мне это безразлично, – сказал Эндрю.
– Представьте, что будет, если об этом узнают мои друзья Мандерсы, – сказала она, ставя на каминную полку почтовую открытку с портретом святой Терезы из Лизьё.
Она появлялась у них таким образом целый год, пока Мервин не пригрозил, что сдастся полиции.
– От шести до двенадцати месяцев за решеткой – невелика плата за спокойную жизнь, – заявил он.
– Хорошая мысль, – поддержал его Эндрю.
– Ты одержим дьяволом, – сказала ему мать и, в последний раз покидая их дом, бросила презрительный взгляд на лежавшие на столе разбитые гипсовые статуэтки: «Мервин надумал заняться лепкой, ясное дело».
Сидя в комнате дома в Чизвике в этот послеполуденный час, Мервин твердил себе, что, люби он предаваться жалости к самому себе, поводов для этого нашлось бы предостаточно. Ошибки громоздились одна на другую. Ему вспомнилось, как однажды, еще в годы их супружеской жизни с Элеонорой, он поскользнулся, проходя по ее до блеска натертой танцевальной площадке. Натертые полы были ошибкой, он сломал себе глазной зуб и из-за этого, по его словам, потерял обоняние. Нахлынули воспоминания о других несчастьях, других ошибках.