Из него полилось лавиной:
– Не знаю, Эдвин, как тебя благодарить, а как обрадуется Элеонора, невозможно представить…
На самом же деле он только хотел сказать: «Нам не нужен подарок, это деловое предложение». Но один вид улыбающегося брата лишил его слов.
– Да брось ты, не думай об этом, – ответил Эдвин; он казался удивленным, словно выписал чек в какой-то незапамятный год лет двадцать тому назад.
Эрнест сунул подарок в карман. От волнения его жесты стали преувеличенно женственными. Эдвин деликатно заговорил о балете, о знаменитых танцорах и танцовщицах, каких ему довелось увидеть. Заговорил из чистой доброжелательности – Эрнест знал, что брат уже много лет как погружен в мир своей личной философии, если можно так выразиться. Искусство перестало давать пищу уму и сердцу Эдвина. С его стороны было очень мило заговорить о балете, но это полностью выбило Эрнеста из колеи, да и вообще ему пора было идти домой спать. На другой день он вспомнил про чек, глянул на сумму и понес Элеоноре.
– Пятьдесят фунтов! Вот скаред! Твой брат достаточно богат, чтобы вложить серьезные деньги!
Эрнеста рассердил ее тон.
– Поменьше восклицательных знаков, – сказал он. – Брат не хочет вкладывать деньги в школу, разве не ясно? Ему страсть как хотелось быть милым. Пятьдесят фунтов – это щедрый подарок.
Элеонора купила себе очаровательное платье из черного шелка с шуршащими оборками, которое так шло к ее гибкой фигуре, что Эрнесту полегчало. Оставшиеся деньги ушли на первый взнос за янтарный браслет.
– Твой брат огорчился бы, узнав, на что ушли его священные деньги?
– Нет, он бы вовсе не рассердился, – ответил Эрнест, – и даже не удивился.
Хелена в четвертый раз пробормотала:
– Эдвин две недели как пребывает в затворничестве.
– Когда возвратится, – сказал Эрнест, – ты должна все ему рассказать, так будет лучше.
– Сперва мы все уладим. О своих проблемах я всегда сообщаю Эдвину, только когда они уже позади.
– Я думаю, больше нечего опасаться. Хогарт, этот жалкий желчный коротышка, по-настоящему испугался.
– Раз он испугался, значит, у наших подозрений имелись основания. Лоуренс был прав.
– Разве будет иметь значение, что мы не получим точных сведений про делишки твоей матери, если решительно положим им конец?
– Мне бы хотелось знать немного больше, – возразила Хелена. – Но мама – человек совсем непростой. Очень непростой, Эрнест, и, однако, на свой лад, очень наивный. Должна признаться, я считаю себя виновной в том, что неспособна принять ее наивность, не задаваясь вопросом о том, как именно она проявляется. Я говорю о бриллиантах в хлебе и о том, откуда у нее деньги. Это моя вина, Эрнест, но я не могу не задаваться вопросами, это естественно.