— И в кого ты только уродился, князёк? — покачала головой Алёна. — Отец твой, Михаил Андреич, кроткий да набожный, мухи не обидит, а ты как наш дворовый петух — девкам моим все ноги исклевал.
— Постой, боярыня! — обиделся Василий. — Негоже тебе насмешки строить. Они вон под торгашеской личиной крамольные письма перевозят и втихаря их подбрасывают. Накось, погляди. — Он протянул отобранный у Митьки лоскут.
Та повертела его по-всякому и озадаченно спросила:
— Что здесь прописано?
— Пока ещё не ведаю, — важно ответил Василий, — но только непременно крамола какая-то, иначе в подкладе не хранили бы...
— Позволь, боярыня, слово сказать, — вмешался Иван Шудеб. — Никакой крамолы тама нет, это обычная грамотка купеческая. Мы, чтобы деньгу свою не трясти по дорогам, сдаём её менялам, взамен получаем грамотку, а в другом городе сызнова её на деньгу меняем. Так что когда он эту грамотку взял, то товарища нашего среди бела дня ограбил!
— У кого взял? — грозно спросила Алёна.
— У Митьки Чёрного, — негромко ответил Василий, — но сильно не бил, так, только для испуга.
— Придётся мне, видно, в ледник тебя определить, — сказала Алёна, — чтоб пылу-жару поубавить, а то всех моих гостей перебьёшь.
— Я своему государю верой-правдой служу! — вскричал Василий. — К стремени евонному приставлен, а ты...
— Вот и ходи у стремени, — оборвала Алёна, — а в дела, что розмысла требуют, не суйся, не по тебе это! Так и государю скажу. Иди покуда, и боле чтоб не дурил, а то и взаправду в ледник посажу!
Побитым псом возвращался Василий, полный стыда за свою оплошность и обиды от сотворённых над ним насмешек. Стыд, правда, скоро прошёл — Василий был к нему не приучен. Но прошёл не бесследно: затуманил голову гневом, замохнатил сердце злобой. На всех разгневался, на всех озлобился и, пока шёл по двору, честя своих обидчиков, отругал одного пригревшегося на солнце дружинника, турнул другого, расположившегося на бревне с обеденной миской, с руганью накинулся на сидевших у своего возка и мирно беседующих скоморохов:
— Принесла вас сюда нелёгкая, только вшей натрясли, захребетники поганые.
Те затихли, съёжившись, только поводчик, мужик со смелым и независимым взглядом, проговорил:
— Срамно глядеть на тебя, ей-богу! Аки пёс лаешь на всех без разбору!
Василий поднял было плеть, чтоб проучить глумника, но тот лениво повернул голову и сказал:
— Михайло Иваныч, ну-тко шугани его отсель.
Медведь не спеша поднялся, покрутил головой, заурчал, будто представление продолжалось, и медленно пошёл на обидчика. Василий был не из робких, а гнев, застилавший рассудок, требовал выхода. «Свалю косолапого или лягу, но не отступлю!» — решил он и застыл, сцепив зубы. Он уже ощутил на своём лице зловонное дыхание зверя и решил было первым броситься вперёд, однако наблюдавший за ним поводчик дёрнул медведя за цепь и проговорил: