«Если кто-то и способен остановить Тварь, то это твоя малышка» – так сказала Эльза. Я остановлю ее! Мы с Аллегрой можем!
– Ты еще не готова. Ты не готова, ты не готова, ты не готова, – выкрикивала Аллегра, яростно тряся головой и оглушая меня звоном бубенцов. – Вернемся прямо сейчас!
Но я не слушала ее. Я по-прежнему чувствовала связь с источником силы, знала, что радость может быть сильнее самой черной на свете Твари. То, о чем поет птица, – это не моя природа. Она из другого мира, не моего.
Я принялась перебирать собственные воспоминания. Отбросив логику, отринула все возможные соображения о том, что может быть и что должно быть радостно. Мнения и соображения не имели значения. Я искала вкус радости, искала состояние, которое говорило мне на несуществующем языке об одном: радость вечна и радость бесконечна.
Я искала красоту, которую увидела в Аркадии в тот момент, когда он разгибал мои скрюченные пальцы. Я искала воспоминания, которые пахнут ванилью и корицей.
Я вспоминала Неужели – Человека с Того Света с огромными голубыми глазами, которого на самом деле звали Пашей. И как я кричу на него, а он сидит на корточках, обхватив себя руками, и то, как он смотрит на меня снизу вверх, и сколько тепла в его глазищах, готовых принимать меня вместе с моим гневом, моей глупостью и моей упертостью.
Я вспоминала Скраповика. Никогда раньше не приходило мне в голову назвать его красивым. Нарисованная поплывшая улыбка, колючая щетина, дурацкие кеды с грязными шнурками. «Давай, золотце, давай», – терпеливо повторял он и ни разу не упрекнул за то, как топорно, как неловко пытаюсь я управиться с потоком. «Не думай», – он дал мне этот совет в самые первые дни моего знакомства с Меркабуром, а я забыла о нем. «Золотая моя, солнце моей души, ты даришь радость», – он сказал мне это сразу, без обиняков, он был честным со мной, как никто в этом хитро вывернутом мире, и в этой прямоте была своя красота.
Я вспоминала картавую суфлершу со шваброй наперевес, и сколько решимости было в ее глазах, и сколько уверенности в себе, и сколько готовности включиться в новое дело и делать все, что я скажу. «Наш прекрасный Санчо-Панса», как сказала бы Аллегра.
– Вернуться, нам надо вернуться, – настаивала Аллегра. – Опять ты меня не слушаешь, а нам надо вернуться!
Я слышала ее, но не осознавала значения слов.
Я вспоминала маму. Мама всегда была красивой для меня, мамы не бывают некрасивыми. Но какой же она была сильной, когда боролась с Маммоной, когда пыталась вернуть часть себя, запертую в мнеморике, как упрямо не хотела она отдавать себя Твари, и как мы похожи с ней в этом. Каким красивым было тепло ее рук на моих плечах, когда она отправляла меня в самое безопасное место в мире.