Чиркова сделалась кумиром для Бурцевой; на нее перенесла бедная Русалочка всю свою нерастраченную любовь.
– Это где застегивается, спереди или сзади? – приставала ко всем Бульдожка, нося на руке необходимейшую принадлежность костюма турка.
– Я почем знаю, – кричали ей в ответ, – спроси ламповщика Егора, вон он стоит в коридоре.
– Ну да, знает он, дурак, как турецкий паша одевается, он, я думаю, таких бархатных штук еще и в жизни не видал.
– Иванова, Иванова, смотрите на Иванову, она incroyable[130]! Очень, очень мило, кто тебе делал костюм?
– Брат, по рисунку.
– Франк, Франк, ах, какая прелесть? Откуда у тебя такой костюм?
– Мне Шкот достала, правда, хорошо?
Франк была одета пажом: вся в светло-зеленом атласе, в красивой шапочке, длинное страусовое перо которой спадало ей на плечо; за поясом – небольшой кинжал и охотничий рог, в правой руке она несла бархатный шлейф своей королевы, Шкот, на которой был костюм Марии Стюарт. Все ряженые, составив пары, отправились вниз, к Maman. По коридорам они шли в сопровождении тесной толпы девочек всех классов, сбежавшихся поглядеть. У Maman были гости, девочек впустили. Музыкальная дама Вильгельмина Федоровна Билле села за рояль, а ряженые танцевали кадриль, польку и даже несколько характерных па. Среди гостей был генерал Чирков и его адъютант Базиль… Поликсену позвали, Базиль говорил с нею, нагнувшись близко к белокурой головке, почти на ушко. Поликсена смеялась. Базиль подошел к Maman и просил ее позволения вмешаться в танцы.
Паж танцевал со своей королевой, и лицо его дышало удалью, здоровьем и весельем; затем паж подхватил Чернушку, одетую цыганкой, и они под звуки польки танцевали какой-то танец, который, как уверяла Шкот, мог бы быть и индейским…
* * *
Наступил день выпускного бала. В шесть часов, немедленно после обеда, старший класс был в дортуаре: к ним был допущен парикмахер. Весь красный, в поту, во фраке ради такого торжественного случая, он метался из одного прохода между кроватями к другому. Девочки, все в белых кофтах, сидели, как куклы, на табуретах перед зеркальцами и покорно позволяли проделывать со своими волосами, что было угодно этому «Фигаро» с Невского.
– Господин парикмахер, теперь ко мне! – говорили все по очереди. Фалдочки его фрака летели кверху, и, растопырив локти, с щипцами в одной руке, гребенкой в другой, парикмахер бежал на зов.
Девочки с его помощью сразу все подурнели. Вместо милых головок с пробором ниточкой и гладко зачесанных висков получались какие-то вихры, торчки; вместо сложенных узлом заплетенных кос появились хитрые кренделя и воздушные пирожные. Причесанные девочки ходили раскрасневшиеся, из страха испортить прическу держали головы неподвижно, как куклы. Корсеты стягивали талии так неумолимо, что многих тошнило, они жевали мятные лепешки, тоскливо поводили глазами, но ни за что не решились бы распустить шнуровку. По-бальному снятые пелеринки и рукава обнажали посиневшую от холода кожу. Бедные маленькие мученицы были, как, в сущности, и всегда, предоставлены самим себе; классная дама, во-первых, была занята своим туалетом, а во-вторых, она существовала для того, чтобы не нарушался порядок, а порядок не нарушался потому, что неразумные девочки создали себе муку из предстоящего удовольствия.