— Теперь мы самыми богатыми на свете будем! Богаче всех-привсех! — пообещала Таня. — Давай сюда!
И Шишин протянул в ладони Тане медный пятачок, что мать на хлеб дала.
— Сейчас! — и пятачок в кипящий ковшик опустила, добавив цинковый брикет и поташа. Все забурлило.
— Смотри! — и в ситечко плеснула варево свое. Из медного в серебряный у Тани превратился Шишин пятачок.
— Ну как?
— Ого… — ответил он, за пятачком протягивая руку.
— Погодь! Еще не все, теперь смотри! — и Шишин из всех глаз смотрел, глаза слезились. В щипчиках держа над газом, монетку закрутила Таня. Сверкнув серебряным бочком, монетка превратилась в золотой.
— Ого?
— Ага…
— Тебе! — подкинув в воздухе монетку и поймав, сказала Таня, протянула. Шишин пятачок скорей зажал в кулак.
— Неси еще! Быстрей! — и Шишин со всех ног к себе помчался, где на трюмо, на блюде лежали трешки, двухкопейки, пятачки…
— Где деньги, Саша? я сюда клала! — сказала мать нахмурясь. И Шишин из кармана горсть золотых достал, и, улыбаясь, высыпал на стол…
— Иж, как обкостенело, приварило…Тьфу! — заглядывая в чайник, говорила мать, резиновой рукой всыпая на ночь в дышло каустическую соду. — Пить захочешь, Саша, рот перекрести и протерпи, не пей! Сожжешь кишки! Так тетка Нина наша, из Тальятья, светлая ей память, тоже на ночь глядя чайник щелочила. Забыла, господи не приведи, да с утречка чуечку попила…и долго умирала, долго, Саша! Пока не умерла…
— На! Клюква в сахаре, сказала Таня, протягивая Шишину на варежке комочки сахарного снега.
— Вкусно?
— Да! — хрустя, ответил он, выплевывая шерстяные нитки. И катушки от варежки Танюшиной доев, смотрел, где катышки еще, на ней. И были катушки на шарфе на помпоне, на воротнике…
Он клюкву в сахаре любил, но редко клюкву в сахаре мать приносила в сумках. Редко. Почти что никогда…
— Снег ел? Под тридцать девять, дрянь такая! Лежи-лежи… Лежи сказала!. Ах, горе-люди! горе-люди… Осподи помилуй. Лежи, чумной! А я пойду до дворницкой схожу, скажу, чтоб ссыпал вам в сугробы вместо снега поташа с соляной…
И уходила в дворницкую мать, просить, у дворника, чтоб поташа в сугроб для Шишина и Тани насыпал…
Всю ночь скрипели, открываясь-закрываясь двери, краны, ставни, снилось…
Под окнами шумела свадьба, музыка играла. Невеста в саване, с венком цветов бумажных, какие мать на пасху ставит в куличи, кружилась по двору, и дети с лицами старух, их карлики мужья, смеялись, хлопая в ладоши и кричали горько…
«Горько! Горько….» — Шишин бормотал во сне, мать в комнату вошла, неся обернутую полотенцем жестяную кружку, с тягучим взваром зверобоя, и коры…