Что ж, кто угодно может купить зеленый «Ягуар» и увидеть красоту в японской ширме двухтысячелетней давности. Я предпочитаю быть знатоком забытых рек, цветущей горчицы и розового отлива на угольной шее голубя. Я думала о ветеране, греющем ужин на консервной банке, и о старухе, которая кормит голубей на перекрестке за «Жареным цыпленком из Кентукки». А еще бездомного с божьими коровками, его голубые глаза на сером с темными разводами лице. Я, Ивон, Ники и Пол Траут, а может, даже Сергей и Сьюзан Д. Валерис… Кто мы, как не горстка сорняков? Кто определяет ценность четырех ветеранов-вьетнамцев, которые каждый вечер тасуют засаленную колоду с недостающей дамой и пятеркой? Может, от них зависят судьбы мира! Может, они повелители судьбы или красоты! Сезанн написал бы их угольный портрет. Ван Гог нарисовал бы себя рядом с ними.
А ночью мне приснился старый сон: серые парижские улицы, каменный лабиринт, слепые кирпичные окна. На этот раз были еще запертые стеклянные двери с изогнутыми ручками. Я искала мать. Смеркалось, у винных подвальчиков маячили темные фигуры. Я жала на все звонки. Подходили с улыбкой женщины, похожие на нее, некоторые даже называли меня по имени. Матери не было.
Я знала, что она там, колотила по двери, просила меня впустить. Дверь зажужжала, открываясь, но не успела я войти, как мать в афганском пальто и больших темных очках на невидящих глазах вышла через задний двор и села в маленький красный автомобиль. Со смехом откинулась на пассажирском сиденье. Я бежала за ней, плакала, умоляла…
Ивон растормошила меня и положила мою голову себе на колени. Ее длинные каштановые волосы накрыли нас, точно шаль. Живот был теплым и упругим, как диванный валик. В пряди вплетались нити света от детской вращающейся лампы с каруселью, которую я нарыла в мусоре.
— Все кошмары достаются нам… — Она гладила меня ладонью по щеке. — Надо оставить чуток кому-нибудь еще!
Родильное отделение некоммерческой больницы напомнило мне все мои школы. Шершавые стены цвета старых зубов, запирающиеся шкафчики в коридоре, полосатый коричневый линолеум, звукоизоляционная плитка. Отличие состояло только в криках со всех сторон. Мне здесь не место, думала я, идя вслед за Ивон по коридору. Надо вернуться на третий урок, узнать что-нибудь отвлеченное и заумное, надежно спрятанное меж обложек учебника. А в жизни может произойти любая беда…
Я принесла все, что мы использовали на курсах для мам: теннисные мячи, скрученные полотенца, — но Ивон не захотела на них лежать и дышать по счету. Только сосала белую махровую ткань и давала протирать лицо льдом и петь ей, хотя у меня нет слуха. Я вспоминала мюзиклы, которые смотрела с Майклом: «Камелот», «Моя прекрасная леди». «О Шенандоа», которую слышала от Клэр на берегах Маккензи. А со всех сторон за занавесками, на узких родильных кроватях, кричали, изрыгали ругательства, стонали и на десяти языках звали маму женщины. Как в застенках инквизиции.