Рина долго не задержалась. Привезла нас, подписала бумаги. Стоило только мне проникнуться к ней симпатией, всегда происходило что-нибудь этакое.
— Мама! — хныкала Ивон.
По ее лицу катились слезы. При каждой схватке она сжимала мне руку. Мы были там уже девять часов, сменилось две бригады врачей. Руку от плеча до кисти покрывали синяки.
— Не оставляй меня!
— Не оставлю.
Я дала ей немного ледяной крошки. Пить не разрешалось, чтобы не срыгнула в маску, если будут делать анестезию. Все равно срыгнула… Я держала у нее под подбородком изогнутый пластмассовый лоток в резком осуждающем свете ламп.
Медсестра посмотрела на монитор, засунула пальцы, чтобы проверить раскрытие матки. Все еще восемь сантиметров. Полное раскрытие составляло десять, и нам втолковывали, что до тех пор сделать ничего нельзя. Сейчас шло так называемое движение по родовому каналу, самый тяжелый период. На Ивон была белая футболка и зеленые гольфы. Лицо пожелтело и стало липким от пота, грязные волосы спутались. Я вытерла с ее рта тягучую блевотину.
— Спой мне, — попросила она спекшимися губами.
— «Если тебя и покину, — начала я в улитку уха с пирсингом по всему краю, — то не летом…»
На крошечной кровати Ивон казалась огромной. К животу прикрепили пластырем монитор для наблюдения за плодом, но я не желала смотреть на экран, только ей в лицо. Она, как на картине Фрэнсиса Бэкона, то и дело теряла человеческий облик, мучительно старалась не исчезнуть в безликом море боли. Я убрала ей с лица волосы, заплела косички.
Женское мужество, думала я, распутывая снизу вверх черную массу волос. Я бы не выдержала! Боль накатывала волнами, начинаясь в животе и расходясь кругами. Остролистый стальной лотос раскрывал лепестки.
Я не могла не думать о теле и его жесткой правде. Философу, который заявил, что мы «мыслим, следовательно, существуем», стоило бы провести часок в родильном отделении. Мигом поменял бы свое мнение!
Сознание с мыслями, надеждами и верой в собственную значимость слабо, как паутинка. Смотрите, как легко оно рвется и испаряется при первом же поцелуе боли. Ивон тяжело дышала на кровати. Она стала уже почти неузнаваемой, распалась на пеструю коллекцию нервов, тканей, сухожилий, жидкостей и старого часового механизма в крови. По сравнению с этим вечным телом личность была не более чем призрачным облаком. Реально только тело. Мне больно, следовательно, я существую!
Вошла сестра, посмотрела на монитор, проверила схватки, давление. Движения уверенные и твердые. В прошлую смену у нас была Конни Хванг, мы ей верили, она улыбалась и мягко касалась Ивон пухлыми руками. Мелинда Мик прикрикнула на Ивон за стоны: