Время течет совершенно иначе. Что такое год? В каком-то извращенном смысле мне жаль женщин, которые все еще подсчитывают месяцы и дни в ловушке времени. Мне даровали свободу, я путешествую сквозь столетья! Писатели присылают мне книги — Иосиф Бродский, Марианна Мур, Паунд. Думаю заняться китайским.
— Была когда-нибудь в Гуанахуато? — спрашивает Лидия. — Весь бомонд там отдыхает.
Гуанахуато, Астрид! Помнишь? Знаю, что помнишь. Мы ездили туда с Алехандро-художником (не путать с Алехандро-поэтом). Мой испанский не позволял оценить качество стихов, но Алехандро-художник был очень плох. Лучше бы он вообще не творил. Сидел бы просто на табурете и брал деньги за просмотр. И такой застенчивый, не смел глаз поднять! Разговаривал с моей рукой, сводом стопы, изгибом голени. Только когда уже скажет, смотрел в глаза. Дрожал, когда занимались любовью. Помню слабый аромат герани…
А тебя он никогда не стеснялся! Вы склоняли друг к другу головы и подолгу шушукались. Я чувствовала себя не у дел. Это ведь он научил тебя рисовать. Он рисовал, а ты повторяла. La mesa, la botilla, las mujeres[26]. Я учила тебя поэзии, но ты всегда была ужасно строптивой. Так ничего у меня и не переняла!
Жаль, что мы уехали из Гуанахуато.
Мама.
Алехандро-художник… Я смотрела, как из-под его пальцев течет линия. Плохой художник? Мне это никогда не приходило в голову, как и то, что мать чувствовала себя не у дел. Она была красивой, сверкала белым платьем среди коричневых и желтых домов, а ремешки ее сандалий перекрещивались, как у римлян. Я проводила пальцем по белым линиям буквой Х, когда она их снимала. Помню гостиницу с сетчатыми экранами и завитками орнамента вокруг дверей. Комнаты выходили в кафельный коридор. Было слышно соседей. Когда она курила травку, приходилось дымить в балконные двери. Ей нравилась наша странная комната цвета охры — в высоту больше, чем в ширину. Она говорила, что здесь хорошо думается. Певцы мариачи каждый вечер устраивали под окнами концерт, который мы слушали на кровати с москитной сеткой.
— Ну? — спросила Рина. — Она выходит?
— Нет.
Мы ехали из Сан-Мигель-де-Альенде на игрушечном «Ситроене» Алехандро, его белая рубашка сияла на медной коже. Она признает ошибку? Если бы только она покаялась! Тогда я, быть может, солгала бы ради нее, поговорила бы с адвокатом и поклялась, что она никогда никого… Возможно, это максимум, на который она способна.
Я тоже жалела, что мы не остались в Гуанахуато.
Уехала Ники. Решила петь в группе Вернера из Торонто.
— Давай со мной! — позвала, загружая вещи в пикап.