— А я откуда знаю? У немцев, наверное.
— Что говорил офицерик? — спросил Махоткин.
— Ругался офицерик.
— Что ты дурака валяешь? Я тебя об чем спрашиваю!
— Устала я, Алексей Иваныч. А особых новостей нет. Лозовую взяли — вы это знаете?
— Я знаю немного больше: немцы заняли Мелитополь.
— Ну? Это пока мы сюда ехали?
— Плохой из тебя разведчик, Капитонова. Разве так воюют? Я, сидя здесь, знаю больше, чем ты в степи.
Вошел Гринбах с мешком за плечами. Он подошел к углу и сбросил ношу на пол.
— А вы что представляете из себя, гимназист? — спросил Махоткин.
— Пока ничего.
— Он сын рыбака! — с гордостью сказала Тина.
— А! Это уже кое-что. Хотите воевать с оккупантами?
— Хочу.
— А кто вас может рекомендовать?
— Да вот Гринбах может.
— Товарищ Гринбах,— поправил Леську Махоткин.
— Я его действительно знаю,— сухо отозвался Гринбах.— Но рекомендовать не могу. Толстовец он, Алексей Иваныч. Непротивленец.
— Гм… Видите, какого мнения о вас комиссар?
Гринбах — комиссар? Леська взглянул на Гринбаха с острым интересом. Сима как будто возмужал за то время, что они не виделись. А может быть, его взрослила форма военного моряка?
— А я что для вас? Пустышка? — заговорила Тина с железными нотками в голосе.— Раз я его привезла, значит, я за него ручаюсь.
— Ну ладно, ладно,— примиряюще заворчал Махоткин.— Будет работать в канцелярии.
— В канцелярии я работать не буду.
— А кто будет? Гора Чатыр-Даг? — нервно отозвался Гринбах, не заметив, что привел евпаторийскую поговорку, от которой у Леськи дрогнуло сердце.
— С чего ж это он будет работать в канцелярии, когда у нас даже бабы воюют! — вскричала Тина.
— Если его послать на передовую, он станет стрелять в воздух,— заявил Гринбах.
— Зачем же на него так? — недовольно пробасил Махоткин.— Парень складный, силенка, видимо, есть,— вон плечи-то какие. А что толстовец, так ведь это дело вкуса, а оно в таком возрасте бывает зыбко.
— Спасибо! — обиженно бросил Гринбах.
— Речь не об тебе. Твой отец — марксист, тебе повезло. А вот я, к примеру, кровью закипал, прежде чем понял, что к чему.
— Хватит болтовщиной заниматься,— заявила Тина.— Где ему жить?
— Пока в теплушке. Через час отходим к Перекопу.
Леську сунули в вагон с анархистами. Устин Яковлевич сразу его узнал:
— Шабер! Идите в нашу компанию, будем картошку есть.
Он стоял перед Леськой — высокий, какой-то даже изящный. На нем лихо сидел древний рыжий чекмень с коричневыми заплатами на локтях, а вместо пояса — веревка, точно у монаха. Бойцы Комарова выглядели куда богаче: у кого зеленый китель, у кого френч, у кого штатская тужурка с военными пуговицами, а у кого и бархатная блуза. Сам же Устин Яковлевич оделся бедно, то ли потому, что исповедовал чистое евангелие, то ли для того, чтобы бойцы не видели в нем стяжателя. Коммунизм он понимал как лозунг: «Равняйсь по нищему». Он и надумал быть таким «нищим».