— Говорите, — Раевский указал на Якушкина колокольчиком.
— Потому что заговорщики, явись такие вдруг, не смогли бы достичь единства меж собою, — сказал Якушкин. — Противники власти бывают всего трех типов — одни желают власти для себя так сильно, что не признают чужой. Другие попросту обижены государством и теперь его не любят, а с таким отношением невозможно ничего созидать; они, в конце концов, готовы полюбить самого поганого преступника только за то, что он, видите ли, не наш соотечественник, а любой дурак станет их другом, если однажды выскажется против нынешней власти. А третьи мучаются страданиями народа, и желали бы передать эти страдания самому государю, но не умеют никак поступить, кроме как бесконечно рассказывать о своих наблюдениях — они любят взывать к совести, надеясь, что однажды их мнение станет для кого-то важным, или повторяют по любому случаю: «ну, теперь-то весь мир увидел…» Все они, право, похожи на путника, сидящего в дилижансе спиною к кучеру: смотрят они в другую сторону, ехать в положенном направлении не хотят, но в итоге прибудут туда же, куда и все.
Орлов зааплодировал; на него оглянулись.
— Что ж вы, Иван Дмитриевич, предложите упразднить свободу за ненадобностью, ну?
— Я, Василий Львович, всего лишь говорю, что тайное общество, ставящее целью улучшение жизни, в России обречено.
— Ничуть с вами не согласен. Перечисленные вами категории — это, к несчастью, правда, но может возникнуть и четвёртая категория: искренне любящие отечество разумные люди, готовые трудиться для усовершенствования…
Для кого этот спектакль? Для меня или А.Р.? И как, чёрт возьми, себя вести? Мы кое-как оправдались, нас не подозревают в шпионаже, но что они собираются делать?
— А что это Пушкин у нас молчит и думает прописью?
Александр, как раз закуривший, подавился и выпустил дым через уши. Прокашлявшись, он смог понять, что на самом деле говорил Охотников:
— А что это Пушкин у нас молчит? Скажите, что вы думаете, мы просим.
Раевский снова зазвонил, с обречённым видом вошёл Прошка и был отослан обратно.
— Высказываемся по порядку, — с шутливой строгостью сказал Раевский. — И только если желающий высказаться сам попросит слова.
Француз привстал и помахал Раевскому:
— Je demande à prendre la parole, monsier Prezident[13].
Странный разговор (окончание) — принят — прощание с гостями — neue Liebe и дедукция — Новый Год
Или любовь моя блаженна
Во мне пребудет невозжженна,
Безгласна, томна, лишь во мне?..
А.Радищев
— Собственно, спорить не с чем — сказал Пушкин, поднявшись, — Иван Дмитриевич блестяще открыл нам все беды наших несчастных инакомыслящих. Но какой вывод он предлагает сделать из своих слов? Мы-де, наблюдая, как отвратительны враги современной власти, должны поневоле стать её союзниками? Так ведь в ответ на это можно сказать, что и любители власти столь гнусны, что приходится поддерживать их противников. Я вообще не совсем понимаю эту нашу необходимость вечно быть с кем-то и за кого-то, чтобы, не приведи Господь, не довелось признать: «я один и мысли у меня только мои». Хочется быть частью, хочется любить свою сторону, любить по-сыновьи, закрывая глаза на все её подлые черты и негодуя, если кто-то осмелится нам оные черты указать. Что за странная привычка — бояться быть одному, не любя никого? Воистину, общество было бы обречено, покуда существовали бы только видящие чужую неправоту, но отказывающиеся от самой возможности неправоты собственной. По счастью, есть ещё вы, которые могут понять мою мысль. Не соглашаться с государственным устройством — наше право, увы, попираемое всеми, кому не лень, посему наши идеи должны держаться в секрете; то есть кроме тайного общества не быть никакому. Что же до тех недостатков, что показал Иван Дмитриевич, их можно избежать способом тяжёлым для большинства, но доступным нам: оглядываться на себя, ежечасно спрашивая — а прав ли я? Не позорю ли я идею, за которую выступаю?