— Упокой, Господи, душу раба твоего Юрия Трубецкого, — в который раз повторяет генерал и опрокидывает стакан. Штоф пустеет. — Ну, признайся, ты мечтал о новом мире, о котором твердили эти блаженные? — блаженными он именует моих наставников-Розенкрайцеров.
— Никак нет, ваше превосходительство — честно говорю я. — Не я выбрал свою судьбу. За меня рассудили покойный Юрий Петрович да эти, как изволите называть, блаженные.
— А я мечтал, — говорит Юрский в стакан. — И мир увидеть мечтал, и верил. Всё, думал, завтра наступит. Доживём. А, — он опускает голову и смотрит на пуговицы на своём животе. Когда я вставляю ключ в замочек на медальоне, генерал тихо произносит. — А хрен.
Мне трудно понять его. Я за свои двадцать два года успел выпить больше ядовъ, чем всю отравленные нашего грешного века. Меня били и заставляли драться долго и усердно, так что я, наконец, стал способен способен один противостоять небольшой стране. Всё это противно моей натуре, которая, как я понимаю ныне, слишком проста для того что поручено мне. Ежели я никогда не стану нужен, я буду счастлив.
Медальон открывается. Я жду чего угодно, даже ангельские письмена не заставят меня удивиться. Но из-под откинувшейся крышки на меня глядит знакомое лицо, и я пытаюсь отковырнуть его, полагая, что истинная тайна сокрыта под ним.
— Не ожидал? — голос Юрского приглушён спиртом, но слова он выговаривает внятно.
— Это что? — я всё еще не могу управиться с портретом.
— Твоя мать.
* * *
— Зюден, — Исилай странно выговаривал это слово, произнося мягкую «д»: Зюд'ен. — Что вам известно об этом человеке?
Волошин со всхлипом втянул воздух.
— Вы что-то знаете? — второй турок, подволакивая ногу, подошёл к Волошину.
Пушкин чувствовал, как к голове приливает кровь, и глаза постепенно затягивает что-то тёмно-бордовое, мешающее смотреть. Он, Липранди, Раевский и Волошин были подвешены к балкам, так что ноги не доставали до пола совсем немного.
— Нет! — истошно закричал Волошин, дёргаясь на импровизированной дыбе. — Я случайно здесь! Случайно! Я прятался от дождя! — подбородок его задрожал. — Я ничего… не хотел…
— Скажите вы, — Исилай обратился к Пушкину. — Кто такой Зюден?
— Вам лучше знать.
Всё равно убьют, а пытки можно и вытерпеть.
Исилай кивнул ямщику, и тот щипцами вынул из камина горящую головню.
— Раевский, — прошептал Пушкин. — Они…
— Я понял, — уголком рта ответил Раевский. Его лицо приобретало синеватый оттенок.
Что-то жаркое, светящееся приближалось к лицу.
1) Турецкие агенты (по крайней мере, двое из них) раскрыли Француза (как? и почему никто из них не удивлён присутствием Раевского с Липранди? О них знали заранее?)