– Это не тот Магомет, – заспорил секунд-майор. – Того Горшков в ретраншементе заколол.
За опушкою леса была болгарская деревня, с церковью на холме. Мы решили спросить в деревне воды лошадям и узнать, как далеко простирается лес и можно ли его обогнуть. В деревне всё было тихо и мирно, никаких следов укреплений или присутствия турок заметно не было. Чегодай поехал посмотреть, но уже через несколько минут вернулся, рысью, с искаженным более чем обычно монгольским лицом.
– Что там?
Вместо ответа Чегодай провел ладонью у горла и развернул лошадь назад, к деревне; мы последовали за ним.
* * *
В церкви и вокруг нее повсюду лежали человеческие тела: полунагие, изорванные, обезглавленные, изувеченные, исполосованные саблями или пиками, в засохшей собственной крови, без рук, без ушей, некоторые разрубленные пополам. У алтаря с прижатыми к груди руками замер православный священник, в сердце его был вколочен крест. В другом месте лежала беременная женщина. Янычары ударили ее штыком в живот; кишки вывалились наружу; плод был зарезан и отброшен в сторону, было отчетливо видно пуповину. У других женщин были отрезаны груди. Мужчин было мало; а те, что были, никак не могли защитить свое село и тоже были убиты, раздеты и изуродованы. На церковном заборе были намотаны, словно арабская вязь, кишки, а за стеною валялся труп младенца; его ударили о камень головой и выбросили за ограду, как выбрасывают помои.
У всех убитых было одно и то же странное, безысходное выражение лица; ни надежды, ни геройства, ни отчаяния; одна только пустота, застывшая в минуту кончины. Бывает так, что на картинах или барельефах изображают лица умирающих; всякий раз, когда я вижу такие изображения, мне кажется это ложью, украшением действительности. Мертвые лица на самом деле не выражают ничего; ни ужаса, ни скорби, они до удивления равнодушны; они как мясо, которое вы купили в городской лавке; может ли мясо страдать или улыбаться; уже нет…
Наверное, отступавшие янычары подумали, что жители села могут оказать поддержку русской армии, как это уже было во многих болгарских деревнях ранее, а еще они были озлоблены и разочарованы своими поражениями; кто-то в селе сказал им грубое слово, и резня началась сама собой, безо всякого приказа сверху.
– Клянусь Богом! – услышал я рядом с собой. – За каждого убитого мы отомстим вдвойне и втройне…
Секунд-майор Балакирев крестился, его глаза заплыли слезой, руки дрожали, и я впервые увидел вдруг, что он стар и уже сед; этот смешной человечек с потатом вместо носа показался мне сейчас самым дорогим и самым сердечным человеком на земле. Но впечатление сие было обманчиво: Балакирев смахнул слезу, и страх охватил меня. Предо мною стоял уже не человек, но ангел мщения. Теперь он и его добродушные солдатушки будут убивать любого турка, который встанет на их пути; ежели понадобится, то и голыми руками, вырывая глаза и выгрызая зубами сердце. Это был Геракл, с палицей и в шкуре льва; он будет сжигать одну голову гидры за другой, пока не истребит их все.