Глава восемьдесят четвертая,
против всякой религии
Магомет ушел, а старик-прислужник со склянкой скоро вернулся и вновь принялся ворчать, вздыхать, качать головой, хлопать себя по бокам и смотреть в раскрытое окно; он напоминал чем-то дядьку Татьяны Андреевны, Михалыча, и был такой же простодушный, вредный и глупый; я не стал говорить с ним. Была ночь, за окном свистели птицы.
Я был в том самом замке, где накануне Делорманской баталии Магомет разговаривал с турецким сераскиром, в той же темной башне; я наклонил голову и стал смотреть на полу: так и есть, одна бусина, слетевшая с сераскирских четок, лежала зажатой меж двумя каменными плитами; так же как и я, застрявший меж Россией и Турцией, меж небом и землей.
Теперь я снова стал вещью, подумал я. Теперь я буду нечто вроде шута, которого будут продавать, менять, передавать по наследству; сначала великий визирь с моей помощью выиграет войну с Россией, потом он подарит меня новому султану, а тот, вдоволь наигравшись, изучив все стороны света и узнав всё, что нужно, отдаст меня, предварительно оскопив, своим наложницам, чтобы я развлекал гарем и рассказывал о том, что творится у каждой из них на родине. Я воочию представил себе эти ужасные картины. «А расскажи-ка мне, дорогой телевизор, – говорит любимая жена султана, черноокая грузинка, – что творится в моей родной Имеретии, так же ли платит царь Соломон дань падишаху отроками и отроковицами?» – «Нет, нет, – возражает другая жена, рыжеволосая полячка, – посмотри Варшаву и Краков». – «Давай посмотрим лучше на сфинкса и пирамиды!» – умоляет меня третья жена, египтянка. Нет, нет, этого не будет!
– Я никогда не хотел воевать с московитами, – проворчал старик, поставив на стол свою склянку. – Воевать с армией, победившей самого короля Барандабурка! Ослы! Пф-ф-ф!
Он всё стоял, и вздыхал, и смотрел в раскрытое окно, и качал головой, и я понял вдруг, что за окном слышно не пение птиц, а свист русских пушек и мортир, бьющих по крепости; одна граната разорвалась совсем близко; старик вздрогнул и мотнул седой бородой. Суворов, стало быть, исхитрился и продавил свою стратегию, обрадовался я.
– Если не хотели воевать, зачем же тогда воевали?