— Вот письмо. Из него мы узнали про Удалова.
— Покажите.
Агранов резко схватил протянутую копию и впился в нее глазами.
— Так, падлы, значит вашими руками решили прихватить. Хорошо же. Я про их делишки тоже кое-что знаю. Ну, Карела, ну, березняк долбанный. Ну… Пишите, гражданин следователь. Я сяду, и Карела рядом сядет, сдохнуть мне на этом месте.
Кокорин смеялся одними глазами, терпеливо выводя на бумаге узоры. Медведев тихонько сел на стул рядом со следователем и взялся за сигареты.
— Мне бы тоже… закурить, — попросил Кокорин.
— Вы же не курите, — протягивая пачку и спички, спросил капитан.
— Ничего, это так, за компанию.
Люди Агранова заговорили все: и обвиняемые и свидетели — они топили Карелина и его банду, вспоминая их темные дела.
— Вот так, капитан, две банды у нас вот здесь, — сжал кулак Кокорин, и Медведев почему-то обратил внимание на его длинную узкую кисть с холеными тонкими пальцами.
Теперь уже вся опергруппа занималась Карелиным. Все начиналось снова: доказательства, аресты, допросы.
Кокорин все больше бледнел, измотанный, и все больше загорались глаза у оперативников. Они уже восхищались следователем.
Через две недели они арестовали Матвея Карелина, 24 летнего сына главаря, задержав его за незаконное хранение оружия.
— Сволочь, падла, — орал парень на Медведева, надевшего на него наручники. — Ты меня подставил, волын не мой. Я выйду, падла, выйду, и тебе крышка, сразу гроб заказывай. Да я даже не знаю, что с тобой сделаю!
Кокорин одобрительно кивал головой, а оперативники ловили каждое его слово.
Оставшись один, следователь пил лекарство, тер грудь, гладил живот и украдкой смотрел фотографию жены и двух сыновей. Однажды Медведев застал его за этим, и Иннокентий Витальевич подозвал его поближе.
— Вот, Володя, смотри, — протянул он фотографию капитану, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки и растягивая галстук. — В прошлом году на 9 мая. Саня и Алеша. 5 и 3 года.
Медведев улыбнулся, рассматривая фотографию счастливых и веселых людей.
— А ты женат?
— Развелся.
— И дети есть?
Медведев вернул фотографию и неосознанно вздохнул.
— Дочь. 8 лет.
— А. Ты, верно, рано женился.
— Да. В 20 лет.
— Понятно. А я — поздно. В 37. А что развелся? Разлюбил? В начале ведь, верно, была юношеская влюбленность, всепоглощающая, без границ, без ограничений, расцвечивающая мир в миллион всевозможных цветов и оттенков. Что же потом? Не выдержали испытаний? Или влюбленность так и не переросла в любовь?