– Я всегда буду оставлять эту лестницу здесь, – прошептала она, покрывая все мое лицо поцелуями. Слава богу, она перед этим сняла с лица вуаль. – Не вздумай прыгать со стены, я не хочу, чтобы ты упал и поранился. Я так тебя люблю, Барт. Я гляжу на тебя и думаю о том, как горд был бы тобою твой отец. Такой красивый, умный сын!
Красивый? Умный? Вот это фокус… я не считал себя ни тем ни другим. Но было приятно это слышать. Она вселила в меня надежду, что я не хуже Джори, а может быть, и так же талантлив. Вот это настоящая бабушка! Такая, какая мне нужна. Такая, которая будет любить меня, только меня одного, и никого больше. Может, Джон Эймос все наврал про нее.
Снова я сидел у нее на коленях и позволял кормить себя с ложечки мороженым. Она дала мне печенье, кусок шоколадного пирога и стакан молока. С набитым желудком я чувствовал себя гораздо приятнее. Я снова устроился у нее на коленях и откинул голову на ее мягкую грудь. От нее пахло лавандой.
– …Коррина любила лаванду, – бормотал я, засыпая с засунутым в рот пальцем. – Спой мне песню: никто никогда не пел мне колыбельной, как мама поет Синди на ночь…
– «Спи, мой мальчик…»
Она тихо пела, а мне снилось, что мне всего два года и что я сижу точно так же на маминых коленях… давным-давно… давным-давно это было… я помню… и она так же поет мне песню.
– Просыпайся, милый, – проговорила бабушка, проводя рукавом платья по моему лицу. – Пора домой. Родители будут беспокоиться, а они и так намучились, не стоит заставлять их страдать из-за тебя.
Из-за угла показалась фигура Джона Эймоса. Он подслушивал! В его водянистых голубых глазах сверкнула опасная усмешка. Он не любит бабушку, моих родителей, не любит Джори и Синди. Он не любит никого, кроме меня и Малькольма Фоксворта.
– Бабушка, – прошептал я так, чтобы ему не было видно движение моих губ, – бабушка, никогда не говори при Джоне Эймосе, что жалеешь моих родителей. Вчера он сказал, что они не заслуживают сочувствия.
Я почувствовал, как она вздрогнула. Я не сказал ей, что Джон стоял рядом.
– А что это значит – сочувствие?
Она вздохнула и крепче обняла меня.
– Это такое чувство, когда ты понимаешь страдания других. Когда ты хочешь помочь, но не можешь ничего сделать.
– Тогда что же хорошего в сочувствии?
– Ничего особо хорошего в конкретном смысле. Просто хорошо, когда видишь, что ты еще человек и можешь сострадать. А лучше всего, когда сочувствие заставляет человека действовать и решать проблемы.
Когда я крался домой в вечерних сумерках, Джон Эймос прошептал:
– Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Запомни это, Барт.