Волны стали нападать на него, но как-то вяло и неохотно. Натолкнувшись на сияющее лезвие меча, они с гневным шипением отступали, словно клинок был раскалён.
Артур не трогался с места из ожесточенного упрямства, из сумасбродного желания подчинить судьбу своей воле.
- Выходи, Вивиан! - требовал он. - Выходи, или я выволоку тебя силой!
Вот уже не было в его голосе ни глубины, ни мягкости, ни весёлости - только страстное желание разбить моё молчание, победить мою гордость, победить как мужчина. Артур был отравлен мыслями обо мне, наглухо замкнутой и в то же время дразнящей своей тайной и напоминанием о вчерашних событиях, о том, что я сделала с ним.
Откуда-то, из какой-то невидимой раны (которая давно уже не болела и о которой я успела позабыть) начало сочиться что-то влажное, горячее и вливаться в мои жилы, как будто я истекала кровью, но она текла не наружу, а внутрь. Медленно просачивались капли и, точно тихие, тёплые слезы, падали в самое сердце. И оно вбирало в себя влагу, всасывало её, как губка, становилось всё тяжелее, и вот оно уже набухло, ему уже сделалось тесно в грудной клетке. Я вновь ощущала своё сердце, и для меня, ещё недавно разнеженной покоем и тишиной, его болезненная тяжесть показалась невыносимой.
Растревоженная вода давила мне на грудь, и я чувствовала, что не в силах выдерживать это давление. А удары всё не прекращались, и они непостижимым образом совпадали по такту с ударами моего ожившего сердца.
Ну что за дурной и беспокойный нрав был у этого короля! Словно громко жужжащая муха у виска, он всё время надоедал, напоминал о себе, тревожил и раздражал. Он не ведал меры ни в чём, не было в нём сдержанности и приличия. Всё только требовал, требовал, требовал!
Это противостояние было старо, как вечная борьба порока с добродетелью, и его исход был заранее предрешён. Как целомудрие сдаётся под натиском сладострастия, так и женщина рано или поздно уступает настойчивому желанию мужчины.
Я очнулась от свинцового сна, сбросила с себя оковы бездонной ночи и выплыла на поверхность. Я долго не могла открыть глаза, а когда открыла, то сначала увидела лишь чёрные круги. Колени вдруг точно окоченели, они уже успели позабыть, как сгибаться, и мне пришлось ухватиться за большой острый камень, торчащий из воды.
Я более не была волной, у меня вновь было тело, я чувствовала его тяжесть и неповоротливость. Кости ныли, дышать было больно, глядеть было больно. Мир вне озера оказался слепящим и очень острым.
Всё причиняло мне страдания; каждый звук казался уколом, все было как бы окружено пламенем, и взор, куда бы он ни обращался, ощущал ожог. Я не могла различить, где кончалось моё собственное возбуждение и где начиналось возбуждение окружающего мира.