Солнечный луч упал на камень, на который я опиралась, и вдруг серое оказалось не серым, заиграв переливами синего, фиолетового и зеленого. Эти краски вели себя не так, как положено обычным краскам. Они смещались и мерцали с живостью, тревожащей глаз и воображение.
Как богат был человек! Как одарён! И что за жестокая ирония - из всех живых существ только он оставался столь равнодушным к окружавшему его бесподобному миру.
«Если бы я была человеком, - думала я, - я не смыкала бы глаз дни и ночи напролёт. Я бы смотрела, я бы вдыхала, я бы слушала, замерев от восторга».
Озеро, небо, земля - всё раскрывалось мне в каком-то новом единстве, всё, всё вызывало новое чувство обладания; никогда не ощущала я так остро, что всё это действительно существует, живет, и что я живу. Никогда я не умела радоваться жизни так, как надлежало.
Отчего Мерлин не поделился со мной этим знанием, этой мудростью? Почему эту тайну - надо жить, не спать, а жить! - открыл мне чужой человек, растревоживший мой покой своим непочтительным вмешательством? Не оттого ли, что тот, кто живёт вечно, кому нечего поставить на кон в непрекращающейся игре против смерти, никогда не сможет оценить святость жизни, жизни, которую может постичь только любовь и тот, кто ей отдаётся?
Боги, отчего я не была человеком?
Наконец разгорячённый собственноручно учинённым безобразием, Артур заметил моё появление. Взметнувшаяся рука с мечом опустилась. Он посмотрел на меня, и его мрачный и страстный взгляд пронзил меня, а затем принялся всё глубже и глубже вонзаться внутрь, пока остриё не коснулось моего переполненного сердца. И мучительная тяжесть, заставлявшая меня горбиться, вдруг исчезла. Я ощутила такую неправдоподобную легкость и свободу, с какими паришь по воздуху во сне, и, чтобы увериться, что это смутное ощущение было явью, покрепче впилась тоненькими, почти прозрачными пальцами в верхушку камня.
Я видела, как тяжело поднималась грудь Артура, как душила его какая-то сила, стремившаяся вырваться наружу, как пробежал трепет по сильной, открытой шее, как задрожали, наконец, и раскрылись жаждущие губы и снова произнесли моё человеческое имя. Он звал меня, но я, словно под гипнозом, оставалась недвижимой, как камень, к которому прислонялась, и в каком-то сладостном полузабытьи чувствовала только, как тепла и ласкова была озёрная вода - как подогретое молоко. И тогда мне захотелось молока. И хлеба, любого, да хоть бы чёрствую краюшку! Захотелось оказаться в тёплой и мягкой постели, но не из водорослей и песка - а в обычной, человеческой.