Серафима Прокопьевна озабоченно смотрела на дочь:
— Новое испытание нам. Одиннадцатидюймовыми бомбами с суши начали стрелять.
— Ах, мамочка, все, это пустяки. Если попадет, то сразу и убьет. В госпиталях ужас. Тысячи калек на всю жизнь… Кому они нужны? Мама! — почти плача воскликнула Валя. — Они все сейчас нуждаются в ласке. Она им облегчает страдания лучше всяких лекарств… Они просят писать письма к их матерям, женам и невестам… Радуются, что остались живы… Безрукие, безногие, безглазые… Зачем им жизнь?
— Говорят, многие солдаты, как только чуть оправятся, уходят опять на передовую позицию?
— Эти люди бросаются в крайность.
— Ты сегодня что-то очень расстроена.
— Я сегодня поняла: истинная любовь должна заключаться в полном отстранении притязаний на обязательства к тебе со стороны любимых тобою.
— У тебя получилась какая-то очень сложная фраза, и я не пойму, к чему она.
— Все раненые и искалеченные в своих письмах выразили десятки требований к близким.
— А как же иначе, голубушка? Они посвятили себя священной обязанности защищать отечество. Они потеряли, как ты говоришь, руку или ногу, или, скажем, глаз. Теперь им нужен покой.
— Главное, что они потеряли, это — голову. Жертвовать собою надо полностью, на всю жизнь. Пишу я одному калеке письмо. У него разбита правая рука и поцарапано лицо. Он скрывает все это. Говорю ему: лучше написать правду и дать невесте полную свободу— пусть как хочет, так и действует. Он побледнел, затрясся. «Пишите, говорит, сестрица, только мои слова. Кто же, говорит, меня теперь полюбит? А она обязана, раз дала слово…» За ложь она его, несомненно, возненавидит. Откажется сразу или потом сбежит. А если бы он дал ей свободу действий, — могло бы получиться как раз обратное. И тогда не по принуждению, а по внутреннему решению она могла бы быть постоянно его нянькой… А еще офицер. Написала я ему все, что он хотел, и говорю: «Как же вы, военный человек, берете обязательства с других и даете их сами, да еще, судя по вашему рассказу, перед уходом на войну?» — «Так принято. Так лучше. Она исключительная красавица», ответил он. «Красавица, — усмехнулась я. — А ее характер, привычки?» — «Об этом, говорит, я не думал». Вспомнила я тут Тихона и чуть не расплакалась там, в госпитале. Только он не требовал обязательств от любимой им девушки. Мама, где он?
Валя зарыдала, уткнувшись в колени матери. Серафима Прокопьевна опешила. Ей не понравились ни восклицания, ни слезы. Поглаживая волосы дочери, она думала:
«Нет, не такого я ждала зятя. Он не может быть мужем Вали. Грубый, неразвитый человек. Куда она с ним? Да и материально он ее не обеспечит. Красивый, статный, способный. Нет слов, много в нем оригинального. Но неуклюжесть сквозит во всех его движениях»…