— Вы хотите меня шантажировать? Хорошо. Сколько?
— Я думал о пяти тысячах.
— Вы с ума сошли, Келлерманн! Пять тысяч!
— Пять тысяч и ни маркой меньше. Вы можете подумать над моим предложением. Быть может, найдутся другие желающие. Вот мой адрес. Сообщите мне о своем решении.
Леди Доусон поднялась. Ее глаза гневно сверкали, когда она брала у Келлерманна протянутую им визитную карточку, затем вышла.
Ограбление музея не долго волновало умы берлинцев. Вскоре заговорили о других событиях, например, о гибели «Титаника», унесшей три недели назад жизни полутора тысяч людей. Однако затем, 11 мая, дело приняло неожиданный поворот.
В «Берлинской Газете» в тот день появилась заметка: «Ограбление в музее раскрыто — грабитель совершил самоубийство. Берлин — Вчера вечером полиция была вызвана в пансион на Якобсштрассе. В сдаваемой комнате на первом этаже было найдено тело жившего на случайный заработок Герберта К. Он застрелился из пистолета. Во время обыска в его комнате полиция обнаружила похищенные на прошлой неделе из музея в Лустгартене египетские экспонаты. Все они, за исключением одного не имеющего ценности камня, возвращены на место их экспозиции. Вероятно, грабитель без определенного места жительства не подумал о том, что предметы искусства такого уровня невозможно сбыть на черном рынке, и в отчаянии покончил жизнь самоубийством».
Пансион на Кенигсграбен напротив супермаркета «Титц» находился в состоянии упадка. Даже в комнатах четвертого этажа, выходивших на другую сторону, в которых проживали двое египтян, по ночам был слышен шум с вокзала на Александер-платц. Эти двое господ ничем не выделялись и не привлекали к себе внимания, ведь в пансионе останавливались преимущественно иностранцы, в основном приезжавшие в командировки предприниматели из южной Европы.
Эти двое заперлись в комнате номер 43, темном помещении с круглым столом в углу. Вокруг него в несколько потертых креслах и сидели мужчины, глядя на нечто черное, лежавшее на столе — не шире ладони и не длиннее руки до локтя.
— Если хочешь найти мед, следуй за пчелами, — произнес Мустафа Ага Айат и повел глазами.
— Но неужели обязательно нужно было застрелить его? — с сомнением возразил Ибрагим эль-Навави.
— Он давил на нас, — тихо ответил Мустафа, — а с шантажистами у нас разговор короткий. Я просмотрел все газеты, ни малейшего подозрения — самоубийство признано единогласно. Да здравствует Египет!
— Да здравствует Египет! — беззвучно повторил эль-Навави и добавил, помолчав: — И наше славное прошлое.
Тем временем Айат достал сверток и развернул его на столе. На листе бумаги вырисовывались очертания чего-то похожего на кусок овечьей шерсти. Ага положил на бумагу черный камень и попытался совместить края, как в головоломке. Это ему удалось без особых трудов, и Айат торжествующе воскликнул: