— Вот только носки и остались от прежней жизни! — криво засмеялся он, ища сочувствия, но глаза его уже затеплились блеском с той стороны. Заграничный трикотаж, все равно что медные! Да вот, не угодно ли пощупать… если не противно? — и приподняв бахромчатую часть, свисавшую на заплатанный штиблет, предложил глазами Илье Петровичу.
— Да, замечательно, — отметил строго Илья. — И как это они могут? Наука, высота!
— А позвольте и мне, — попросил о. Иона и, потрогав, сказал: — Злато и топазия! И как мы от них отстали…
— Ну так вот, — запел Манюкин, удовлетворя свое тщеславие. Жизнь буйно играла на его лице. — У меня редчайший случай из тех времен был, я вам его вплоть до интонации расскажу! — Посулив так, Манюкин пересел на свободный стул и попробовал плечами, плотно ли сидит. — Захожу летом как-то к Потоцкому, а он пасьянс раскладывает. Увидел меня: «А, Сережа!» — и лобызаться лезет. Ну, он меня в плечико, а я его вот сюда… — Манюкин ткнул себя куда-то ниже кадыка. — Мощной красоты был человек! Его потом солдаты укокали…
В этом месте Радофиникин почесался и прервал.
— Чешется… к чему бы это? — оправдывающимся шепотом сказал он.
— «Что это, — говорю, — у тебя, дорогое превосходительство, рисунок лица какой-то синий?» — продолжал Манюкин, бледнея чуть-чуть. — «А это, отвечает, — от тоски-горькой-ягоды!» «А что, — говорю, — за тоска? Чем тосковать, так ты лучше уж семечки шелушил бы!» «Да вот, — говорит, — купил кобылу завода Карабут-Дашкевича… Лошадь — верх совершенства! Дочь знаменитого киргиза Букея, который в Лондоне скакал, на всемирной выставке, семь медалей! а кубков… кубки потом отдельным вагоном доставляли!» «Ну так что ж?» — спрашиваю. «Да вот уж шесть воскресений усмиряем… в санях по траве объезжать пробовали. Не выходит, две упряжки съела!» Я же… — и тут Манюкин подбоченился — …стою вот так, посмеиваюсь да Гришку по плечу потрепываю… Гришка-то? А Григорий Захарыч Ланской, правнук того, знаменитого! Мухобой, арап и пьяница, но дворянин, можно сказать, чистейшего мальтийского ордена! Даже матерщинка у него и то какая-то бархатная… — Манюкин уже разогнался, брызгался и уже не владел сверкающими глазами. — «Барабан ты, граф, — говорю, — право барабан. Гляди мне в лицо, заметно? Нет? А я, братец, вчера, три месяца не поспав, шесть, братец, мильонов золотом в один присест проиграл! Понял?» — И пальцем ему в нос щелкнул.
— А какой пробы?.. — спросил Буслов с видимым удовольствием.
— Мильоны-та? Пятьдесят шестой, как следует! — отмахнулся наотмашь Манюкин и мчал дальше, подобно необузданному коню, скачущему по долам, не блюдя головы своей. — «Шесть, — говорю, — мильярдов золотом… а разве я плачу? Гляди мне в лицо, разве я плачу? А ты уж и от кобылы сдрюпился. Эх, барабан, барабан! Ты бы сам-то сел!» А он только глаза заводит. «Куда ж, говорит, — она уж двух жокеев к чертовой матери отправила… Корейцу Андокуте руку съела, а Василью Ефетову, человек трех вершков, брюхо вырвала. А я ведь как-никак член государственной думы!» «Зубами?» спрашиваю. «Зубами!» — отвечает и синеет уж до полной безрассудности. «Тогда убей, — говорю, — чтоб не иметь позора!» «Жалко, — говорит, замечательного ритма лошадь. Часы, а не кобыла!» — Манюкин небрежно выставился грудью вперед. — А я, надо сказать, с четырнадцати лет со скакового ипподрома не сходил… пятнадцати лет я уж всех жокеев, наездников, барышников и цыган знавал… на восемнадцатом мне уж сам Эдуард Седьмой золотой кубок присудил с брильянтами, за езду! Я ведь колоссальной силы ездок, потому что я везде ритм ценю, гармонию! — Манюкин бодрой рукой погладил тощие свои икры. — И потом, уж прямо сознаться, с детства я обожаю красивых лошадей и резвых женщин… то есть наоборот, черт! Ну тут и забрало меня! О, я ведь экземпляр был! У меня размах, я не могу жить в свинстве. Что я в Париже, например, выделывал! Помню, раз голых француженок запряг в ландо, двадцать голов… на ландо гроб, а на гроб сам сел в лакированном цилиндре в шотландскую клетку, верхом… да так и ездил четыре дня по Парижу, красота! Впереди отряд дикой дивизии наигрывает на тубафонах, а на запятках полосатых негров этово… восемь штук. Президент, конечно, взбесился…