Что, если бы он любил меня? Ведь тогда ни одна женщина в мире не могла бы считать себя счастливее меня! Тогда… тогда я сказала бы ему: полюби мою родину — пойдем вместе работать туда. И мы вернулись бы в Россию. Я стала бы учить его по-русски, он сдал бы государственный экзамен, и мы поселились бы в одной из деревень родной Костромской губернии. Он лечил бы крестьян, я — оказывала бы им юридическую помощь…
С этими фантазиями Лиза возвращалась в Париж… Это было полное безумие. Ленселе в бархатной шапочке (или цилиндре, который “так ему идет”), врачующий русских крестьянских мальчиков и принимающий роды у деревенских баб, и выпускница Сорбонны, помогающая мужикам законно не платить штрафы за потравы барских лугов. Все это было уже не смешно.
Но самое ужасное, что второй половиной своей умной головы Лиза это прекрасно понимала. То есть вторая половина ее головы понимала, что первая половина безумна. На очередную встречу с Ленселе она шла без всякой надежды.
До этого Дьяконова успела познакомиться с одной сиделкой в клинике Брока, где Лиза принимала водные и электрические процедуры. Она как-то сумела перевести разговор на Ленселе, так, что та ничего не заподозрила. Оказалось, что Ленселе считают в клинике, где он раньше работал, “иезуитом”. Почему — “иезуитом”? “Она серьезно ответила: «У нас называют иезуитом всякого фальшивого, неискреннего человека. Ну вот и он такой…»”
У меня кровь прилила к сердцу. Он делал зло. Неискренний человек. Ведь и в самом деле — назначил мне час прийти, а сам ушел; обещал написать… и не подумал…
Сделав для себя такое страшное открытие, Лиза продолжала разговор с сиделкой. Оказалось, что он был еще и нравственно нечист в отношении больной женщины.
“Тут была история, — рассказала Лизе сиделка. — Он любил одну больную: у нас по правилам — больные без сопровождения сиделок не могут ходить к доктору в лабораторию, я за этим слежу. Так вот он за это соблюдение правил и придирался ко мне. Как бы я ни сделала мазь, все было нехорошо”.
О, негодяй! Но Дьяконова поняла это по-своему.
Он любил больную… Я не чувствую ни малейшей ревности к этой неизвестной женщине. Ну, любил, очевидно, она была из простых, очевидно, этот роман кончился ничем, так как он не женился. Но почему же он не может полюбить меня?! Или я хуже, ниже ее? Нет, нет, не может какая-нибудь ограниченная хорошенькая женщина сравняться со мной… Я не менее той неизвестной достойна его любви. И возмущенное чувство заглушило все остальное. Сердце разрывалось при мысли о том, что он лицемер, делал зло другим.