Стоя в холле, у лифта, пытаюсь сообразить, где находится гримёрка Алика. Вспомнив, что это помещение граничит с мужским туалетом, отправляюсь на поиски, разглядывая однотипные закрытые двери. А вот и «заветная», нужная мне дверь, на которой чьей-то заботливой рукой приклеен на скотч перевернутый треугольник. Покрутив головой, замечаю в паре метров от неё другую дверь с латунной табличкой: «Гримуборная».
Пользуясь тем, что в коридоре сейчас никого нет, набираю в лёгкие воздух. Делаю один большой вдох и один хороший выдох. Через секунду, уже вальяжно помахивая своим синеньким портмоне, направляюсь к двери и останавливаюсь перед ней. Вообще-то, перед тем, как входить в комнату, следует постучать, но еще не остывшие воспоминания о том, как Сечин неплохо «поимел» меня в студии, алчут возмездия, так что я исполняю одновременно сразу четыре вещи: стучу в дверь, спрашиваю: «Можно?», не дожидаясь ответа, распахиваю дверь и переступаю через порог. Увиденное заставляет меня окаменеть на месте.
И дело даже не в том, что предусмотрительной Ритки в гримёрке нет: на широком белом подоконнике, заставленном ароматическими свечками, обхватив руками тощенькие коленки, сидит заливисто хохочущий Алик и влюбленными глазами глядит на высокого стройного мужчину, который стоит в центре комнаты и энергично трёт мокрую голову полотенцем. На мужчине знакомые мне узкие чёрные брюки, белая рубашка с закатанными до локтя рукавами, ботинки из чёрной замши…
«Э-э… Сечин?!»
— Ой, Арсен Павлович, я не могу, — булькая от смеха, с трудом произносит Алик и вытирает глаза. — Ну, а дальше что было?
— А дальше я ему говорю… — весело доносится из-под полотенца тот самый голос, который ещё полчаса назад холодно и расчётливо убивал всю студию, — вам, батенька, в вашем возрасте надо не водки бояться, а… — Сечин убирает от лица полотенце, — недосыпа, — медленно произносит он, и наши глаза встречаются.
Тогда, в то мгновение, навсегда разделившее мою жизнь на «до» и «после», я ещё не знала, что пройдёт совсем немного времени, и выражение этих глаз, сейчас с улыбкой смотрящих на меня, навсегда изменится. Ну, а пока я ошеломлённо (и, кажется, даже приоткрыв рот), разглядываю прозрачные зеленоватые глаза, наполненные теплом смеха. Какие они, эти глаза? Потрясающие. Да. Нет. Я не знаю. Я вообще ничего понять не могу, потому что в них ток, юмор, жизненный опыт, магнит — и удивительное обаяние, обрамлённое угольными ресницами. Эти глаза смотрят так, что я начинаю таять, как шоколадка в руке у пленительного мальчишки. Ловлю себя на мысли о том, что мой взгляд начинает скользить по мужским скулам, по изогнутым в улыбке губам, по влажным вискам и опускается ниже.