Ни один ребенок, а тем более утробный плод, не владел искусством светской болтовни, да и не хотел владеть. Это — изобретение взрослых, их завет со скукой и обманом. В данном случае — больше с последним. Поскребли по полу ножки стульев, предложено вино, выдернута пробка, замечание Клода о жаре, нейтральное «уум» отца. Прерывистый обмен репликами между братьями должен создать ложное впечатление, что наши гости заглянули сюда мимоходом. Труди молчит, даже когда поэтессу представляют как Элоди. Никто не комментирует изящную геометрию супружеской пары и их любовников за одним столом — бокалы подняты, tableau vivant[11] лабильной современной жизни.
Отец как будто не смущен присутствием брата в своей кухне: открывает вино, изображает хозяина. Значит, Джон Кейрнкросс вовсе не простофиля, не наивный рогоносец. Отец мирно отпивает из бокала и осведомляется о самочувствии Труди. Он надеется, что не очень усталой. Это, может быть, легкая шпилька, сексуальный намек. Его всегдашний жалобный тон исчез. Сменился равнодушной иронией. Так освободить его могла только сексуальная удовлетворенность. Труди и Клод, должно быть, недоумевают, почему их убоина здесь, чего ей надо, но спрашивать об этом негоже.
Поэтому Клод спрашивает Элоди, близко ли она живет. Нет, не близко. Она живет в Девоне, в комнатке с кухней на ферме, возле реки — тем самым, возможно, давая понять Труди, что здесь, в Лондоне, заночует между простынь Джона в Шордиче. Столбит участок. Мне нравится ее голос, вокальный аналог, я бы сказал, гобоя — чуть надтреснутый, с легким кряканьем гласных. А конец фразы она произносит с трескучей, скворчащей атакой, которую американские лингвисты назвали «поджаркой голоса». Распространившаяся по обе стороны Атлантики, часто обсуждаемая по радио, особенность эта неизвестной этиологии считается признаком продвинутости и распространена главным образом среди молодых образованных женщин. Занятная задачка. При таком голосе она еще с матерью потягается.
По отцу никак не видно, что еще сегодня днем Клод предлагал ему пять тысяч фунтов наличными. Никакой благодарности, все то же братское презрение. Это должно подогреть в Клоде древнюю ненависть. А во мне — более гипотетическое пока, потенциальное, недовольство. Хоть и считаю отца безнадежно влюбленным дураком, я всегда полагал, что если жизнь с Клодом станет невыносимой, а мне не удастся соединить родителей, то смогу жить с отцом, по крайней мере какое-то время. Пока не встану на ноги. Но эта поэтесса вряд ли меня примет: тугие черные джинсы и кожаная куртка — не материнское одеяние. Это часть ее шарма. На мой корыстный взгляд, отцу лучше жить холостяком. Бледная красотка с уверенным утиным голосом мне не союзница. Но может, между ними ничего нет, а она мне нравится.