И вот, после многих малых побед и даже иногда, в доступных нам масштабах, тактических успехов, реальная победа, реальная стратегическая победа. Под ударами в десятки раз превосходящего противника удержано несколько десятков километров границы, границы с той землей Великой России, которая, несмотря на все внутренние потери, не рухнула окончательно в бездну отказа от собственного имени, земли, которая как древнегреческому Антею давала силы жить и сражаться Ополчению, те немногие километры границы, соединявшие тогда Новороссию с Россией. Именно по ней пускала свой бронированный бур украинская армия. И на южном направлении тогда оставила в степях свою тяжелую бронетанковую клешню, перекушенную горсткой почти обреченных, но не сдающихся людей. Упав, клешне не суждено будет подняться. Она будет извиваться оторванная от живого организма и в агонии, вслепую растрачивать былую мощь, но тщетно. Самым реальным планом спасения для окруженных будет уход на «территорию агрессора», в РФ (там их примут, будут лечить и кормить). Отдельные очаги уже небоеспособной группировки проживут, никем не трогаемые, еще очень долго, но и сами кроме питания подножным кормом, ничем себя не прославят.
Вспоминаю охватившую меня (и не только меня) жестокую радость, когда в эфир был пущен радиоперехват переговоров украинского комбата с «большой землей». Комбат почти кричал о нехватки всего, чего только может не хватать: боеприпасы, горючее, медикаменты, противотанковые средства (кто на них тогда реальной броней наступал, подскажите?..) И вот, слушая через этот перехват голос всего уже безвозвратно погибающего котла, с тысячами еще живых людей, одни из которых сами взяли в руки оружие, а другие не осмелились его не взять и тем поплатились за свою пассивность, став простыми винтиками в страшной большой игре, я впервые, наверное, пережил чувство нет, не жестокости как таковой, а некого возмездия. Возмездия за первые месяцы войны, когда Славянск можно было бить хоть каждый день из артиллерии, зная, что до гаубичных дистанций у Ополчения с минометами «руки коротки» (а у гаубиц в расчетах тогда стояли ни бойцы «нацбатов» и даже не десантники), что можно на Ополчение ехать «броней», зная, что против брони есть у Ополчения только старое советское гнилье, провалявшееся неизвестно сколько десятков лет, на неизвестно каких складах и не срабатывающее в бою. Что на Ополчение при броне да арте можно уже ехать чуть не с «шутками прибаутками», у них все равно ответить нечем…
Когда я следил из России за военной обстановкой вокруг Сла-вянска, я, как и каждый русский патриот, искренне радовался успехам Ополчения (почти казалось постоянным, на фоне неповоротливой, заскорузлой и тупой, не могущей использовать своей мощи украинской армии). Тогда, мне, не имеющему нынешнего опыта, было трудно понять реальную картину происходящего (то, как я ее себе представлял, даже после тяжелого выхода из Славянска, я уже описал), мне были радостны успехи Ополчения и непонятна (как и многим, часто подобным мне, непонимающим) та тяжесть и жесточайшее напряжение, с которым Стрелков давал свои «интервью-рапорта» из осажденного города, та тяжесть, которая усиливалась с каждым новым его выступлением. Все понятно мне только сейчас, «большое видеться на расстоянии», да и не только в этом дело. Сейчас образно мне сражение за Славянск представляется наиболее ясно в образе битвы Давида с Голиафом. Только с учетом того, что праща наша ополченская была дырявая, да и с камнями дело было худо. И что мы могли?.. Мы героически бросались на наступавшего великана с колышками из заточенных веточек и беспощадно всаживали свое оружие в ноги гиганта, гигант свирепел и тяжело опускал на нас свою дубину, но мы, как правило, успевали разбегаться от места удара. Кровь текла по ногам кажущегося беспомощным исполина, ее было много, и мы наивно ликовали, видя, как она течет. Мы не понимали, что крови этой у исполина тонны. Тысячи тонн. И он будет лить ее хоть до тех пор, пока мы в ней не захлебнемся. Сейчас «южный котел» я воспринимаю как потерю «великаном» нескольких пальцев на ноге. Потеря, которая на время заставит его приутихнуть (на очень короткое, если вообще заставит). Но тогда, в еще таком мирном Иловайске во мне подымалось чувство возмездия, когда я увидел, как наши враги впадали в отчаяние от того, где мы сильнее сжимали зубы. У всех, кажется, в Ополчении была мысль про запертые в южном котле части: «что, хреново? Ну а что?… Навоевались на всем готовом, теперь как мы попробуйте…» Южный котел и в правду казался чуть ли не переломом в войне.