Видимо, врач держался совсем иного мнения: когда отец вышел из кабинета, я взглянул ему в лицо и сразу понял, что его веселое подмигивание было обманом во спасение.
— Они оставляют твою мать здесь для наблюдения на некоторый срок, так оно будет проще. После этого она выйдет отсюда полностью здоровой. Еще несколько дней, и все придет в норму; а мы пока успеем отремонтировать гостиную к ее возвращению. Ты сам выберешь краску для стен — вот увидишь, мы с тобой здорово повеселимся! — заверил он меня, хотя его печальные и нежные глаза говорили совсем обратное.
Отец тоже умел выворачивать правду наизнанку, чтобы меня не расстраивать.
Врачи объяснили нам, что мою мать необходимо защитить от нее самой, чтобы защитить окружающих. А Папа мне сказал, что на такие заявления способны одни только психические специалисты. Мамочку определили на третий этаж клиники, где содержались больные на голову, те, у кого крыша съехала. У большинства из них крыша съезжала постепенно, эти спокойно ждали, когда она съедет окончательно, а пока поедали кучи таблеток. По коридору гуляло множество людей, с виду вполне нормальных и вроде бы с крышей, только под этой крышей было почти пусто. Словом, третий этаж был огромным залом ожидания для тех, кому предстояло переехать на четвертый, куда отправляли совсем безбашенных. Кстати, на четвертом пациенты были куда потешнее. У них — спасибо лекарствам — крыша уже съехала окончательно и бесповоротно и в головах гулял ветер безумия. Когда Папе хотелось остаться с Мамочкой наедине, чтобы танцевать сентиментальные слоу или заниматься тем, что детям видеть не положено, я с удовольствием отправлялся на прогулку этажом выше.
И там, этажом выше, у меня завелся друг — голландец Свен, который умел говорить на десяти языках в одной и той же фразе. У Свена было приятное лицо и очень интересный передний зуб — он так сильно выдавался вперед, что казалось, вот-вот выпадет совсем, а слюна из-под него брызгала во все стороны. В прежней жизни Свен работал инженером и поэтому теперь непрерывно заносил в свою школьную тетрадку уйму всяких статистических данных. Он обожал интересные сведения. Так, например, он уже много лет записывал результаты игр в поло, его можно было спросить о любом матче, он листал свою тетрадь и каким-то чудом отыскивал счет, нацарапанный в уголке страницы, — вот так вот круто! А еще он интересовался жизнью римских пап и тут тоже был в теме: безошибочно называл их даты рождения, национальность и годы папства… В общем, Свен был настоящим кладезем знаний. Медикаменты каким-то чудом обошли стороной архив в его голове, битком набитый информацией. Но одну вещь Свен любил больше всего на свете, это был французский шансон. Он ни на минуту не расставался с плеером, так и ходил, прицепив его к поясу, и с наушниками на шее — прямо бродячий музыкальный автомат. Когда он пел сам, я слегка отодвигался, побаиваясь, что у него выпадет зуб и он выплюнет его мне в лицо. Свен пел очень хорошо и очень громко, он всю душу вкладывал в пение, исходя слюной от наслаждения. Однажды он даже завел песню Клода Франсуа, ту, что про молоток