Когда я вернусь, будь дома (Сафарли) - страница 25

Хочу остановить идущую в раздумьях женщину (из-под красной шляпки выбилась прядь седых волос), спросить: «Почему люди, убив себя при жизни, до могилы еще влачат свое существование?»

Хочу попросить небо остановить отчаянно долгий снегопад. Тогда мы распахнем шторы навстречу солнцу, включим радио, испечем печенье с малиновым джемом для тебя, дочь, и всех заглянувших в гости.

В наш дом обязательно постучатся те, которых скоро полюбим. Расскажем друг другу новые истории – и это станет спасением.

…Леон не подходит к окну, не хочет идти к океану. Стараемся не показывать ему свою боль, но мальчик чувствует. Вчера сказал Марии: «Мама стала снежинкой. Я знаю». Она кивнула, пряча слезы.

В эту минуту всем своим существом я захотел взять их грусть на себя, увезти подальше. Но это был бы побег. А я никогда не убегал от боли и страха – смотрел им в глаза.

Когда ты ушла, дочь, нас с мамой спасла любовь. Amor vincit omnia[3]. Пройдя сквозь нас, перешагнув преграды, которые построили разум и обстоятельства, любовь помогла нам сохранить нашу связь.

При любых страшных переменах рушится ложное, уцелевает истинное.

Скучаю. Папа

Три с половиной месяца спустя

Досту,

via est vita[4]. Дорога действительно похожа на жизнь, у нее тоже есть начало, цель и конец. В поезде слушаю Боба Дилана. Ехать целую ночь, и это удовольствие: стук колес, скрип вагонов, гудки встречных составов и стрекот цикад из приоткрытой форточки купе.

“How many roads must a man walk down before you call him a man? How many times must a man look up before he sees the sky?”[5] “Blowin’ in the Wind”[6] – любимая у Боба. Он написал ее в неполные двадцать!

Помню, в одном журнале шестидесятых Дилан расшифровал эту песню: ответы на важные вопросы не в книгах, фильмах или в словах близких, а в дуновении ветра. Подобно беспокойному клочку бумаги, ответ опускается на землю. Редко кто его подбирает – мало желающих увидеть, понять. И лист с ответом улетает дальше.

У меня с собой чемодан с вещами, кассетная магнитола, фотографии (немало твоих детских, черно-белых), сито для муки (без него тесто сворачивается) и блокнот с ручкой. Письма тебе стали частью моей жизни, если бы не они, я бы не смог принять происходящее.

В купе со мной женщина лет сорока. Ее зовут Мирэй, она сойдет у Предрассветного моста, совсем скоро. Видимо, поэтому не ложится. Прямые каштановые волосы до плеч, затянутые в несуразный хвостик. Рубашка цвета шафрана, на тонком запястье большие часы. Детали образа Мирэй настолько выпуклые, что их обойти невозможно.