Только сейчас Егорьев разглядел, что у одного из костров, самого большого, кружком сидят мужчины; он решительно направился туда.
Мужчины молча потеснились, уступая ему и Дорошу место; матросы стали поодаль. Несколько минут, пока длилось всеобщее молчание, Дорош внимательно рассматривал лица туземцев, озаренные неверным светом костра.
Они были непривлекательны: плоские, увенчанные какими-то замысловатыми валиками из слюдянисто-черных волос, болезненно худые.
Самым ужасным были рты: с черными зубами, с воспаленными, как бы кровоточащими деснами. Дорош вначале подумал, что это — следствие скорбута[12], но Евгений Романович, перехватив его взгляд, отрицательно качнул головой.
— Бетель[13], — вполголоса пояснил он.
Туземцы молчали. Молчали и моряки. Это молчание длилось долго, слишком долго; только иногда мужчины перебрасывались какими-то отрывистыми, короткими фразами и тут же снова умолкали, искоса поглядывая то на Егорьева, то на Дороша.
Евгений Романович не торопился заговаривать. Он сидел и разглядывал мужчин, и такое сострадание было в его взгляде, что Евдоким Копотей толкнул локтем Кривоносова: гляди, что делается с нашим командиром.
Детишки не отходили от матросов. Аким протянул руку и погладил по жестким волосам какого-то малыша, тот сначала испуганно отшатнулся, отскочил в сторону, потом подошел к матросу и доверчиво остановился возле него, глядя снизу вверх огромными черными выразительными глазами.
— Ишь ты, малец, — сказал Кривоносов и, достав из кармана кусок твердого синеватого рафинада с табачными крошками на нем, протянул его малышу. — На-ка, попробуй матросского гостинца.
Будто следуя его примеру, Егорьев поспешно вытащил из кармана пачку прессованного душистого табаку, распечатал и протянул ближайшему из мужчин. Тот молча взял ее, понюхал, отщипнул немного и пустил по кругу. Один из мужчин поднялся, исчез в темноте, которая начиналась сразу же в двух-трех шагах от костра, и через несколько минут возвратился со связкой мелкой вяленой рыбы; все так же молча он подал ее Егорьеву. Дорош с интересом наблюдал за происходящим. Вначале, еще на крейсере, ему было непонятно, почему это вдруг Егорьеву захотелось побывать на берегу, но теперь он словно увидел Евгения Романовича в каком-то ином освещении, и многое в прежнем поведении Егорьева стало ему ясным, хотя, кажется, ничего особенного здесь, на берегу, и не произошло.
— Я хочу посмотреть, как вы живете, — сначала по-французски, потом по-английски сказал вдруг Евгений Романович.
Его, по всему судя, никто не понял, тем не менее, когда он встал и направился к ближайшей хижине, двое или трое мужчин тоже поднялись и, вооружившись горящими палками в виде факелов, пошли вслед за Егорьевым.