— Авантюра? Не понимаю.
— Ах, оставь, пожалуйста. — Ильин делает брезгливую гримасу. — Или ты слепой, или действительно наивный простак? Неужто тебе еще в Ревеле не было ясно, как формировалась наша… доблестная армада? — Он поочередно загибает пальцы на руке: — Вот давай всех поименно переберем. Добрая половина эскадры, ты же сам превосходно знаешь, это старые разбитые корыта, а не боевые корабли. «Бородино» — новейший эскадренный броненосец, а и на нем при среднем ходе в двенадцать узлов уже эксцентрики перегреваются. На «Нахимове» и «Наварине» артиллерия и в подметки японской не годится. А «Орел»? «Олег»? «Изумруд»? Они же ведь вышли в плавание, даже не успев сделать положенных испытаний!.. — Лейтенант Ильин торжествующе смотрит на Дороша. — И ты не назовешь это авантюрой? Наш старикашка Рожественский, было бы тебе известно, наотрез отказался принимать всю эту рухлядь под свое командование, пока на него не прикрикнули. А уж когда прикрикнут, тут хочешь не хочешь, а подчинишься. — Ильин понижает голос и всем корпусом подается вперед: — Там, в Петербурге, знаешь, как нас окрестили: самотопы!
Он удовлетворенно хохочет:
— Само-топы! А тут из-за какого-то матросишки — целая трагедия! Вот они где, трагедии! Матушка-Расея, которая и умеет-то всего только щи лаптем хлебать, в поход двинулась. Подумать, а?.. Вот ты, фанатик, защитник алчущих и страждущих, — с кем думаешь победы одерживать? С этими твоими придурковатыми Кривоносовыми? Нет уж, уволь! Роланд-Кривоносов!..
Он смеется мелким, прерывистым смехом.
— Роланд! — довольный собственной остротой, сквозь смех повторяет Ильин.
Дорош чувствует, как что-то перехватывает ему горло. Он знает, с ним однажды так уже было, когда в Морском кадетском корпусе вздумали посмеяться над профессией его отца, и знает, что он страшен в эту минуту, потому что полностью теряет власть над собой.
— Так что же в этом… смешного? — сдавленно произносит он. — Что, я спрашиваю?
Ильин не замечает этого состояния Дороша, не видит, как тот бледнеет с каждой минутой.
— Смешного? Ничего. Просто, мне кажется, надобно цинически смотреть на все. — И поучающе поднимает палец кверху: — Цинизм, знаешь ли, религия умных. Да в нашем положении ничего иного и не остается: мы ведь все равно… само-топы!
— Послушайте, господин лейтенант, — медленным шагом, угрожающе надвигается на него Дорош. — Да понимаете ли вы, что говорите?..
Ильин поспешно вскакивает со стула, пятится к двери, лицо его выражает неподдельный испуг:
— Dieu, quelle virulente sortie![1] Да ты и впрямь рехнулся!