Он торопливо закрывает за собой дверь. А Дорош тяжело опускается прямо на постель, переводит дыхание и затем обхватывает голову руками.
И вдруг он чувствует, как все начинает уплывать из-под него, будто он куда-то проваливается… Элен… Хохочущий Ильин… И ему становится страшно. Так страшно, что он кричит:
— Зиндеев!
Маленький, приземистый крещеный татарин Зиндеев привык по одному только виду угадывать настроение своего командира. Когда Дорош приказал ему подать рому, Зиндеев произносит обычное: «Слушаюсь, ваше благородие», но продолжает стоять у порога. Несколько минут он молчит и лишь после этого отваживается напомнить:
— Нельзя ром, ваше благородие. Скоро на вахту… — И мягко говорит: — Зачем горе к сердцу принимать? К сердцу принимать надо только радость. А горе — тьфу!..
Для вящей убедительности он делает вид, что сплевывает.
Дорош поднимает голову и удивленно смотрит на него:
— Ты о чем это, Зиндеев?
— Слыхал, ваше благородие? Адмирал «Аврору» хвалил!.. Ночью лучше всех «Аврора» действовал.
— Хвалил, говоришь? — переспрашивает Дорош. — А тебе это что — приятно?
— А как же? — неподдельно изумляется Зиндеев. — «Аврору» хвалил — меня хвалил. Так? Так! — И тут же предлагает: — Отдохнуть надо, ваше благородие. За ночь вы совсем измучились.
Он выжидающе мнется у двери каюты, всем своим видом показывая, что, пока лейтенант не уляжется отдыхать, никуда он отсюда не уйдет: Выражение лица у него серьезное и сосредоточенное, он привычным жестом поправляет бескозырку.
— На вахту? — Дорош задумывается, будто слышит об этом впервые. — Добро. К черту ром!
И, не раздеваясь, валится на койку. Уснуть бы, скорее уснуть! Но сон как раз и не идет. То видится ему Элен, то вдруг рыжий поп Филарет заслоняет ее и осуждающе качает перстом, то возникает прыщеватое лицо Ильина.
Нет, это же форменная мука! «Цинизм — философия умных…» Подлец этот Ильин, больше ничего. И даже не цинизм в его рассуждениях — обыкновенная тупость!
А все-таки в чем-то он прав…
До вахты оставалось еще два часа, когда Зиндеев неожиданно приоткрыл дверь каюты и кашлянул в кулак:
— Ваше благородие… Их высокоблагородие просят к себе.
Дорош вскочил, чертыхнулся и начал поспешно приводить в порядок свой костюм.
В просторном командирском салоне, когда Дорош входит туда, в сборе уже почти все офицеры крейсера.
Как всегда, холодный и отчужденный, кажется, дремлет в своем кресле Небольсин, прикрыв тяжелыми веками глаза и положив на них кончики пальцев левой руки. Лейтенант Прохоров 1-й, верзила-флегматик, лениво поигрывает цепочкой часов. Старший артиллерийский офицер лейтенант Лосев, с широким, чуть рябоватым лицом землепашца, сидит на своем обычном месте — в углу дивана — и сосредоточенно грызет ногти, думая о чем-то своем, далеком. Неподвижно и солидно, словно аршин проглотил, возвышается за столом Старк 3-й.