Он, не таясь, рассмотрел ее всю: и упругие крутые бёдра под пестреньким трикотажем, и голый, плоский и нежный живот с милым аккуратным пупком, и груди без лифчика, уменьшившиеся от разворота рук, и круглую шею, и влажные завитки коротких волос на этой шее, и веснушки на красивых руках, и капельки пота на короткой и слегка приподнятой верхней губе — признак томного сна под июльским солнцем.
Прямого желания не было в нем. Было желание, полуприкрыв глаза, смотреть и смотреть на нее, думая о том, что было бы хорошо, если бы это продолжалось бесконечно.
...Она медленно раскрыла глаза и удивилась протяжно и лениво:
— Господи, я спала! — и потянулась замедленно и грациозно, как борзая. Истома жила в ней сейчас, истома. Она повернулась к нему, заглянула ему в глаза понятным и непонятным древним взглядом и попросила хрипло и ласково: — Поцелуйте меня.
Стараясь, чтобы не очень-то, он поцеловал ее. А она сейчас хотела очень. Мягкие расслабленные губы заставили и его губы сделаться такими же, она прижалась к нему, содрогаясь в преддверии. Он уже не мог сдержать себя: обнял, прижал, ощутил ее всю. Она была его, она хотела быть его...
И вдруг стержень желания сломался в ней, она ослабла и мягко, стараясь не обидеть, оттолкнула его. Отодвинулась, села, сжав колени, и ударила кулаками по коленям и закричала шепотом:
— Сука! Сука! — еще побарабанила кулаками по коленям и сказала Сырцову: — Простите меня. И поехали. — Уже сидя в автомобиле, добавила: — Это все солнце, солнце проклятое! Неужто человеку никогда не избавиться от физических желаний?
— А зачем? — задал риторический вопрос Сырцов и включил мотор.
Всю дорогу Люба на. листе бумаги шариковой ручкой (и то и другое, естественно, дал Сырцов) упрямо, несмотря на многочисленные толчки, рисовала план, который вручила ему,когда они подъехали к ее дому:
— Посмотрите, Георгий, тут все понятно?
Он посмотрел. Все было нарисовано и подписано скрупулезно и точно. Сложил листок, сунул в карман куртки и поблагодарил:
— Спасибо, Люба, за все.
— Вы двусмысленность сказали? — подозрительно поинтересовалась она.
— И не думал даже! — в ужасе заверил он.
— Тогда я вас на прощание поцелую, — решила она и, взяв его лицо в ладони, поцеловала в губы нежно и мимолетно — по-сестрински.
Только у Савеловского он взглянул на часы: все о Любе думал. Ничего не придумал и взглянул на часы. Выло половина второго, тринадцать тридцать. Час туда, час обратно, час на разговор там. Половина пятого, значит. А к семи — на выпускной вечер. В общем, успевал.
Настроение было тревожно-радостное. Хотелось скорости, погони, азарта. Но Дмитровское шоссе — это Дмитровское шоссе: непонятные сужения, постоянный ремонт проезжей части и пробки, пробки...