Гарольд пошевелился и открыл глаза.
— О, да это ты, Мэгги Дарлинг, девушка моей мечты.
— Как приятно.
— Долгие годы я облизывался, глядя на тебя, как бешеный пес…
— Ты хорошо это скрывал.
— …ждал, пока ты бросишь своего мужа-негодяя.
Она отвернулась, их почти лишенная будущего судьба виделась ей этой трапецией солнечного света на стене. Но как только он прижал ее к себе, ей стало легче. А после того как он начал поглаживать ее, все сомнения и сожаления, назойливо забивавшие ей голову, моментально испарились. И вновь, как прошлой ночью, он оказался на ней, казалось, что он — великолепная нежная машина, генерирующая тепло и искры. Он любил так, как приговоренный к смерти преступник принимает свою последнюю пищу: с отчаянным наслаждением. Когда наступила благодатная развязка, она сама удивилась, почему, в силу каких извращенных понятий о приличиях или из-за каких психологических моментов все эти годы она удерживала себя от того, чтобы не броситься в объятия Гарольда, а сделала это только сейчас, когда времени почти не осталось. Эта мысль заставила ее загрустить, но она никак не показала этого.
— Знаешь, я так голоден, что могу съесть эту книгу, — заявил Гарольд, подняв над головой Бартрама. — Как насчет завтрака?
«Ах да. Завтрак», — пронеслось в голове у Мэгги. Ее грусть растаяла, уступив мыслям о том, как бы лучше накормить Гарольда, чтобы победить зверя болезни, затаившегося в нем.
В конце концов она решила испечь блинов, поскольку именно их хотел Гарольд. Он так мило называл их «блинчиками». И к тому же в доме было много кленового сиропа. Они были в Вермонте; здесь этот сироп продают даже на бензоколонках. Пока бекон, копченный на кукурузных початках, шипел на чугунной сковороде, а кофе подогревался на газовой горелке, Мэгги замешала кукурузную муку с гречневой, приготовив аппетитную смесь. Гарольд сидел у края большого стола и вязал «мушек» для сегодняшней рыбалки. Моцарт наполнил дом великолепием. День был такой, что лучше не бывает. Вскоре она принесла ему целую стопку гречишно-кукурузных блинов, украсив их журавельником. В благодарной улыбке Гарольда было что-то такое, что ей захотелось бесстыдно отдаться ему прямо здесь, и, повинуясь дикому импульсу, она залезла под стол и обслужила его в континентальной манере, пока он с аппетитом ел свой вполне американский завтрак.
— Боже мой, Мэгги, до чего же ты мастерица, — сказал он после того, как она вылезла из-под стола.
— Мне так хочется сделать тебя счастливым!
— Тогда выходи за меня замуж.
Она чувствовала себя так, будто она пробиралась по глухой лесной тропе.