– Э…
Эрхард был почти уверен, что слышит пиканье аппаратуры. Ее губы не двигаются, но с них слетает звук:
– Э…
– Би, это ты, Би? Ты здесь, Би?
Он не сводил взгляда с ее сухих губ. Они приоткрыты. Как будто она не может их облизнуть.
– Эм…
– Беатрис, ты меня слышишь? Кивни или скажи «да», если ты меня слышишь!
– Э…
– Беатрис, кто это сделал? Кто тебя ударил?
– Эма… – Звуки с трудом вылетали из ее горла. Она моргала. Это было невыносимо. Как ей, должно быть, больно! Глаза Эрхарда наполнились слезами.
– Беатрис, очень важно, чтобы ты мне ответила. Постарайся, пожалуйста! Кто это с тобой сделал?
– Э…
Она умолкла.
Прошло несколько секунд. Эрхард не смел пошевелиться. Глаза ее оставались открытыми, неподвижными. В изголовье кровати загорелась красная лампочка.
Не без труда он подполз к телефону. Он выучил номер доктора наизусть, но пальцы с трудом нащупывали большие квадратные кнопки. Пришлось долго ждать, прежде чем доктор ответил. Эрхард испытывал такое облегчение, что его била дрожь.
– Мичель, это я. Она говорила!
На том конце линии повисло молчание.
– Не может быть, – просто ответил доктор.
– А сейчас она… она снова ушла, и аппарат шумит, гудит.
– Все нормально?
– Нет, она упала с кровати и запуталась в шнурах и проводах.
– Уложите ее снова в постель, поправьте аппаратуру. Пусть отдохнет. Возможно, она снова очнется. Возможно, ее тело посылало знак.
– Знак? Что вы имеете в виду?
– Некоторые пациенты ненадолго просыпаются, выходят из комы… а потом тромб проникает в сердце или в мозг.
Иногда профессиональное хладнокровие доктора вызывало у Эрхарда отвращение.
Он бросил трубку, подбежал к ней. Поправил катетер, трубку, как его учили, наложил маску. Аппарат запустился снова. Пульс у нее еле слышный и неровный. Пиканье прекратилось, но красная лампочка не мигала. Пижама на Беатрис порвана, и он видел в прореху ее кожу и обвисшие груди. Эрхард почувствовал себя ужасно; ему было тошно при виде такой Беатрис. Еще тошнее ему стало из-за собственных фантазий, какие возникали у него при виде ее тела. Как будто он хотел именно ее тело, а не ее саму. Наконец-то он понял, что все было наоборот: поскольку от нее осталось только тело, только оболочка, он больше не испытывает никаких желаний… Даже кожа у нее не смуглая, а серая, как дешевая мука.
Мочеприемник почти полон; он взял в туалете новый и поменял его.
«Эма»… Хотя она говорила тихо и невнятно, ошибиться невозможно. «Эма»… Жаль, что она не в частной клинике, далеко отсюда, далеко от «Эмы» и от него. Сейчас уже поздно о чем-то сожалеть, но, может быть, еще не поздно зайти с другой стороны. Может быть, еще не поздно…