Бесшумно и быстро Леонардо крался по дому, по большим комнатам и залам, украшенным картинами и музыкальными инструментами, игорными столиками, мебелью — он искал Джиневру. В кабинете он наткнулся на забитого до смерти слугу. В гостиной двое насиловали служанку и её сына.
Сверху донёсся взрыв хохота.
С бьющимся сердцем Леонардо бросился к спальням.
И там нашёл Джиневру — на постели, нагую, распухшее лицо в синяках и царапинах, рука сломана. Один человек насиловал её, другой, голый, сидел на кровати — Леонардо узнал в нём ученика златокузнеца Паскуино.
Кровавая дымка застлала глаза Леонардо. Ученик Паскуино успел лишь вскинуть на него удивлённый взгляд — кинжал Леонардо вонзился в его шею. Потом, отшвырнув и кинжал и меч, Леонардо сбросил с Джиневры второго насильника. Он узнал и его — то был брат Джакопо Салтарелли, который обвинил Леонардо в содомии и которому заплатил за это Николини. Но жуткая ирония этого совпадения ускользнула от Леонардо. С силой, воспламенённой праведным гневом, он так ударил о стену груболицего дюжего парня, что у того раскололся череп. Он сполз по стене, оставляя широкую полосу крови. А Леонардо повернулся к Джиневре. И увидел, что горло её перерезано, груди изранены и залиты кровью, и кровь запеклась между ног.
Леонардо не мог говорить, не мог молиться ни Иисусу, ни Марии, никому из сонма святых о вмешательстве, об исправлении свершившегося, о переделке реальности. Он взял её на руки и так держал. От неё пахло испражнениями и спермой. Кровь её ран запятнала его рубаху, омочила ставшее маской лицо. Он смотрел на гусиное пёрышко на алом покрывале, словно сосредоточась на этой полоске пуха, отказавшись видеть что-либо ещё, мог перестать помнить и вообще существовать.
А потом, будто разум покинул его, он принялся методично и умело препарировать тела убийц. Он разделял, разрубал, резал — и вспоминал время, когда сидел за столом в своей студии. Там пахло спиртом и ламповым маслом, и на столе перед ним в кипящем яичном белке плясали, как варёные яйца, глаза забитых на бойне коров. В тоске и безумии Леонардо тогда резал глаза, взрезал эти сферические окна души, трудился, трудился, вскрывал осторожно и методично.
Точно так же действовал он и сейчас — разделял, разрубал, взрезал и, казалось, забывал дышать. Джиневра, думал он, но имя более не было связано с той, которую он любил; все связи обернулись огнём и дымом, карающим, очищающим, восходящим к небесам дымом.
И на самом деле в спальню Джиневры вползал дым.
Он сочился из трещин в полированном дереве двери. Пьяные бандиты внизу подожгли дворец Николини, и теперь дерево, шерсть и конский волос тлели и вспыхивали; а Леонардо всё ещё пребывал в своём кошмаре, в своём остром как нож сне наяву — и всё громче и громче звучал в его мозгу голос: «Леонардо, Леонардо, ты здесь?»