— Теперь я мёртв, маэстро, а ты — всего лишь тень...
Они ждали.
Леонардо вернулся к своей записной книжке, которую заполнял рисунками и мучительными записями. Оттерев, насколько можно было, песком руки от следов туши, он пролистал страницы, где теснились диаграммы, наброски механизмов, ружей и орудий.
Вдруг в лагере поднялся крик, давая понять, что Унгермамет вот-вот прибудет.
С этой минуты подготовка к убийству стала механической: оно словно уже свершилось, Унгермамет как бы уже был мёртв.
Леонардо ждал за ложной занавеской, что была позади большого старца с одеждой и личными вещами царя. Сам же царь, завёрнутый в погребальный саван, неподвижно лежал на носилках — в ноздрях и ушах, как велел обычай, хлопок, глаза закрыты, руки сложены на груди, щиколотки связаны — впрочем, развязать узел можно было одним движением ноги.
Сквозь маленькую прорезь в ткани шатра, что открывала узкую полоску улицы, Леонардо наблюдал, как въезжают в лагерь разведчики Унгермамета. Горели факелы и костры, но ночь была тёмной, безлунной, и глубокая тьма казалась плотной на ощупь, словно поглотившей весь мир; было уже поздно, ближе к рассвету, чем к полуночи. Он видел, как несколько всадников развернулись и умчались с донесением к своим командирам; а позже с шумом и ликованием в лагерь влетели пятьсот гвардейцев Унгермамета. Знамёна их были полусвёрнуты из почтения к памяти Уссуна Кассано. Сам Унгермамет, однако, держался от них поодаль. В сопровождении дервиша, читающего Символ Веры, он вошёл в лагерь пешком, словно нищий; но одет был по-царски и так же высок, как отец.
Несколькими минутами позже пять гвардейцев вошли в шатёр. Говорили они чересчур громко, словно боялись наткнуться на джинна или призрак. Леонардо затаил дыхание, неподвижный, как клинок, который он крепко сжимал в руке. Он озирался, бессознательно ища в своём укрытии ядовитых змей — света было ровно столько, чтобы различить движение. Однако за всё время, которое Леонардо провёл здесь, он не видел ни одной змеи — возможно, запах смерти был им не по вкусу.
Осмотр был поверхностным, савана царя стражники не касались — это было правом лишь одного Унгермамета.
Сын царя вошёл с двумя дервишами и муэдзином, который, как позже узнал Леонардо, был слеп — так он не мог видеть жён и наложниц принца в гареме. Муэдзин медленно, нараспев читал сутры низким, красивым гортанным голосом — а Унгермамет в это время отбросил погребальный покров с лица своего отца.
Принц зарыдал, завыл, и Леонардо услышал возню — дервиши пытались оттащить Унгермамета от отца. Унгермамет высвободился и велел всем убираться из шатра. Потом он обошёл вокруг носилок, говоря с умершим, как он считал, отцом, умоляя его о прощении и молясь за него. Один из дервишей заглянул было, желая провести Унгермамета в его шатёр; но принц отказался покинуть отца.