— Алла, ты что-нибудь знаешь про Иркутскую?
От неожиданности я вздрогнула и попыталась войти в роль.
— Мадам, какого черта…
— Я хочу знать, — сказала она твердо. — Что о ней писали?
— Ей подсунули крем с какой-то отравой, — сказала я нехотя, внимательно наблюдая за реакцией Мадам.
— Кто?
— Бог весть!
— А о каких-то предположениях писали?
— Нет. Где она его взяла — не известно. Ты ведь знаешь, что касается всяких косметических средств, тут у каждой из моделей полно своих секретов. Они ведь не французскими кремами пользуются, а всякой гадостью.
— Как это?
— Ну там потрохами животных и рыб, натуральным животным жиром. А это все, скажу тебе, весьма неароматные вещи, но, говорят, довольно действенные. Кстати, одна газетка писала, что, возможно, Иркутская сама приготовила этот крем. Только чего-то не рассчитала…
— Ты читаешь газеты?
Мадам смотрела на меня грустно, словно я лгала ей всю жизнь от начала и до конца.
— Нет. Был у меня в последнее время один заказик, он очень любил не только читать, но и рассказывать.
Мадам опустила глаза и тихо спросила:
— Тебе бывает их когда-нибудь жалко?
— Что? — не поняла я.
Но она тут же заговорила о клубе и предложила поехать туда, пока окончательно не расклеилась. Только по дороге назад я поняла, о чем она меня спросила. Ей было интересно, испытываю ли я жалость, когда довожу своих клиентов до могилы. В смысле, есть ли в Алке-пистолете хоть чуточка жалости. Зачем, спрашивается, ей это знать? Может быть, и прав был Максим, когда советовал мне получше присмотреться к Мадам. Сегодня я окончательно запуталась.
***
Я стоял у ворот внутреннего дворика, ведущего в новый дом, квартиру в котором предстояло показать клиентам. Дамочка, звонившая по телефону утром, была капризной, это чувствовалось за версту. На выгодную сделку уповать не приходилось: обещанной отделки в доме не было, даже черновой, да и общая цена не то чтобы очень соответствовала всем параметрам дома. Я раскачивался вперед-назад, как буддист, пытаясь согреться, а потом решил не мерзнуть тут зря. Если дамочка приедет, я все равно ее не пропущу, потому что вход во двор один.
Я залез в машину, включил печку, нашел веселую радиоволну и совсем скис. Нет, не будет мне жизни без этой сумасшедшей девчонки. Не смогу я вот так уйти и все позабыть, и жить себе где-нибудь вдали от нее. Мне без нее скучно, грустно и муторно. Да и почему бы ей все не рассказать? Ну не все, хотя бы самое начало…
Мы с сестрой родились в один день и даже в один час с перерывом в тридцать пять минут. Кто из нас с ней был все-таки старше — вопрос, над которым мы бились первые восемнадцать лет нашей сознательной жизни. Мать предусмотрительно не поставила нас в известность об этом, разумно рассудив, что одной лишней причиной для ссор будет меньше. А ссорились мы поминутно, то есть тридцать раз в час я доводил ее до белого каления и тридцать раз в тот же час она заставляла меня лезть на стенку. Визг и крик стояли в нашем доме с утра до вечера, но мать относилась к этому философски, предоставляя нам самостоятельно разрешать все наши проблемы. К тому же она была занята своими проблемами, а точнее, одной, но центральной проблемой своей жизни — замужеством. Пока мы с сестрой долбили друг друга по голове куклами и игрушечными паровозиками, у нее на кухне вечно сидела какая-нибудь кумушка, которой мать подробно излагала очередной свой брачный план.