Причина случившегося ― нехватка топлива! ― вызывала у всех полнейшее недоумение. Никто не мог понять, как нас угораздило выйти в море фактически с пустым баком. В конце концов, навигация в таких условиях просто запрещена. К этому, собственно, и сводились выяснения. Китайцу Чу, который своей блаженной миной ― миной безумца, мы с Джоном уже не сомневались в этом ― наводил на мысль, что никакие выяснения не заставят его признаться в истинной причине случившегося, потому что причина была запрятана в потемках его перепаханной роком, полоумной души, ― китайцу выходка грозила нешуточными последствиями, не только штрафом в пол тысячи долларов, но и дальнейшими разбирательствами.
И чем гуще становились объяснения Джона, чем больше он старался выгородить нас обоих, тем всё более неприятное чувство переполняло меня. Под конец Джон даже попытался уединиться со старшим офицером и его помощником в одном из соседних помещений офиса, чтобы иметь возможность спокойно растолковать им что к чему, чтобы навязать им свою версию, которой я перечил.
Согласно Джону, мы стали жертвами случайного знакомства. А «шкипер-азиат» ― человек неуравновешенный, из морской пучины якобы выловлен в состоянии делирия и конфабуляции. Однако мне казалось, что мы не просто жертвы, пострадавшие, а еще и склочники, какие-то живодеры. В конце концов, мы понятия не имели о том, что там, перед скалами, случилось. Мы могли лишь строить догадки. Вслепую вешать китайцу собак на шею ― мне казалось это постыдным. Его документы и так рассматривали через лупу…
Мы уехали домой. Но на этой почве в тот вечер мы чуть было не разругались окончательно. Джон с трудом приходил в себя. Об ужине он не хотел и слышать. Ехать куда-то одному мне тоже не хотелось. И я опять пошел перебирать на кухне запасы: варил себе макароны, пачкой которых обзавелся утром, ему же заварил крепкий цейлонский чай, раз уж он ко всему испытывал отвращение.
От впечатлений голова шла кругом. Несмотря на вечернюю прохладу, мы еще долго сидели за садовым столом в свете фонаря.
— В общем-то, странно думать, что край, последний край, был вот тут, под ногами. Стоило сделать один шаг,.. ― заговорил Хэддл. ― От одной мысли внутренности выворачивает.
— Внутренности тебе выворачивает не от этого. Но ты прав, иногда полезно почувствовать эту границу, ― поддержал я мнение. ― Чувство конечности… Что может быть более странным, если разобраться?
— Причем тут конечность? Случай, и даже если ему приписывают какие-то законы ― вот, что всем управляет! Вот что трудно переварить! ― не согласился он, на свой лад интерпретируя мои слова; его снедала обычная мания противоречия. ― Вроде всё понятно. Но это только на словах. Чувство справедливости, врожденное, инстинктивное, которое сидит в нас с пеленок, отрицает эти законы. Отсюда и вопросы. Это не просто страх. Не просто перед чем-то иррациональным.