— Я не знал, что вы бывали в этой квартире.
— Мы же в Париже познакомились… Джинн здесь и жил в то время.
— С джунглями… он здесь понаоставлял после себя… пришлось повозиться, ― сказал я. ― Джон потребовал, чтобы я сохранил всё как есть. Со временем привык, научился.
— Это еще что! Вы бы видели, что он в Бостоне устроил… Не квартира, а питомник.
Я принес две пузатые коньячные рюмки ― за неимением бокалов для шампанского ― и распечатал принесенную бутылку. Вопросительно поглядывая друг на друга, мы выпили по глотку. Тут же выяснилось, что она не ужинала. Я отправился готовить салат, бифштексы. Анна проследовала за мной на кухню, и, пока я возился над плитой, мы обсуждали нашу дневную вылазку на улицу Кенканпуа, несладкую жизнь Пенни, сегодняшний эксцесс в сквере, но говорилось всё каким-то невнятным тоном. Оба мы пытались обойти молчанием главное. И у меня появилось чувство, что Анна знает о моих с Пенни отношениях, но не хочет ставить меня в глупое положение. И я спросил себя: а что, собственно, в этих отношениях было дурного?
Мы окончательно перебрались за кухонный стол, и за ужином я вскользь заметил ― допуская явную опрометчивость, но даже не помню, к чему именно это приплел, ― что Джон всегда удивлял меня своей уживчивостью и что я никогда не слышал о нем ничего дурного (Пенни, конечно, особый случай…). В ответ Анна принялась его поносить, да так, что я едва не поперхнулся. Выслушивая жалобы, я смотрел на нее, как истукан, и молчал, не зная, за кого из них теперь вступаться.
— Не понимаю, как можно этого не видеть? Как он умудряется всех водить за нос? Вы даже представить себе не можете, какой он эгоист! Он тронутый! ― протестовала она, покрываясь розовыми пятнами. ― Да он же совершенно ненормальный! Мы можем на «ты»? ― Анна отложила нож и вилку, сквозила меня упрямым взглядом.
— Конечно. Можно на «ты»…
— Он больной человек, маньяк! Самый настоящий маньяк! Все, что он пишет, высосано из пальца! Просто этого никто не знает. Всё ― плагиат! Сплетенный из чужих мыслей, из чужих жизней! На которые ему, в сущности, наплевать.
— Не хочу ни на чем настаивать… Но я так не думаю, ― заметил я как можно более уступчивым тоном. ― Недостатки есть у всех. Джону же большинство тех, кого я знаю, могут только позавидовать. О собратьях по перу я уж не говорю…
— Вот это и ужасно. Ужасно, что ты слеп. Как и все, ― перешла она в открытое наступление. ― Графоман! Типичный, самодовольный американец! Неужели ты не понимаешь? ― моя гостья уставилась на меня с изумлением.
Трудно было понять, на какую реакцию она рассчитывает. И я продолжал покорно внимать жалобам, в справедливость которых не верил, хотя обвинения и могли иметь под собой какую-то почву, такой уж у Джона был характер, здесь-то как раз не было ничего невозможного.