Отверженный муж вскоре снова дал о себе знать. По возвращении в Париж, на следующий же день, Грош дозвонился мне и тоном собственника начал качать права. Добивался же, бедняга, всё того же: хотел вернуть себе принадлежавшее ему по праву ― жену, их общий «ровер», этот драндулет для карликов, который как раз был отдан в ремонт, протараненный в левый бок, а заодно репутацию порядочного человека. Я сразу, впрочем, обратил внимание на перемену в его тоне.
В те же дни перезвонив мне поздно вечером, Грош стал настаивать на встрече, уверял, что должен сообщить мне что-то важное. Я колебался. Но тут же вдруг мне стало мерещиться, что вот здесь-то меня и ждет разрешение всех загадок, что теперь-то я узнаю про Пенни всё. И я не устоял, согласился поговорить с глазу на глаз.
Мы встретились в кафе на следующий вечер. Заказав себе пиво, а мне рюмку белого вина, Грош стал кружить вокруг да около.
У него с Пенни был сын… Я делал вид, что не верю ему. Раз ты Грош ― словам твоим грош цена… Он настаивал: мальчику исполнилось три года, почти с рождения он жил в Америке у родителей Пенни. Сами они, с «женой», были не в состоянии им заниматься по «понятным» причинам. И вот получалось, что их разрыв сказывался прежде всего на ребенке. Полурусский мальчик был фактически лишен общения с отцом. И он, законный папа, даже не знал, с чего начинать, чтобы вернуть ребенка, чтобы вызволить его из железных объятий бабушки и дедушки, которые, отстаивая свои права на ненаглядное чадо, были готовы на всё и имели предостаточно связей, чтобы стереть его, при желании, в порошок.
Грош просил меня о помощи. Я должен был уломать Пенни привезти малыша в Париж…
Каким образом? Ради чего?.. Неодолимое искушение так и подхлестывало меня открыть чудаку глаза на несуразицу, творившуюся в его жизни. Так и хотелось простым русским языком разъяснить ему, что к чему, и прежде всего открыть бедолаге глаза на его мнимое отцовство. Жесткий мужской совет, и да бог с ним, если он мог услышать аналогичные рекомендации из уст любого современного ксенофоба, но с духом времени тоже лучше считаться, ― такой совет был бы несомненно наилучшим: ехал бы ты восвояси, пока так отпускают, и жил бы припеваючи, расписывая казино на Невском проспекте и выбросив из головы бредни о сладкой жизни на чужбине. Однако я так и не нашел в себе мужества сказать всё это вслух. Или просто пощадил его. Кто хочет знать о себе всю правду? Может ли человек ее вынести?
Грош смотрел мне в переносицу выжидающими собачьими глазами, с выражением той особой доверчивости и несдержанности, когда на лице у человека написаны все мысли и чувства, которые иной раз до мозга костей поражают в русских лицах, ― и мне было от души жаль его. Я разводил руками и ничего конкретного не обещал…