В следующий миг, удивляясь сам себе, я протянул другу-фальстафу стаканище с виски и сказал совсем не то, что думал:
— Знаешь, старина, за что я тебя так ценю?
— За отсутствие брезгливости? (Усмешка, быстрый взгляд, молниеносный испуг…) Ты только что сам пил из этого стакана.
Намек был дерзким. Что ж, я проглотил его. Но тут я все-таки уточнил:
— Если бы только за это… За твое умение оценить человека по достоинству и никогда не требовать от него в ответ за свои чувства больше того, чем сам ты готов за них дать. Редкое качество.
Он занес перед лицом стакан и смачно отхлебнул за мое здравие…»
Летом уже следующего года ― мы виделись в Париже минувшей осенью ― Хэддлы планировали побывать в Амстердаме, но в последний момент перекроили свои планы.
Доходы Джона от изданий не были астрономическими, но при умеренном образе жизни средств вполне могло хватить, чтобы безбедно жить у себя за городом и продолжать работать; хорошо расходящаяся книга американскому автору приносит иной раз в десять раз больше чем его собрату в Европе. Однако Хэддл решил, что пора жить на всю катушку, как он любил поучать меня. С Амстердамом, да и вообще с преподаванием, он решил покончить. Вместо целомудренного загородного уединения мой друг ринулся на поиски новых приключений. Уже вместе с Анной. Вместе они отправились в Москву, куда Хэддл не успевал съездить все эти годы, с тех самых пор, как его вежливо выдворили. В Москве они пробыли почти месяц, потом исколесили полстраны и даже побывали в Оптиной пустыни, ― знакомые пригласили их в двухдневное паломничество…
Об этой поездке Джон говорил позднее с некоторой нерасторопностью. Из чего я делал свои выводы. Предпринятое паломничество, и не только в монастырь, получилось не таким, каким он его задумал. В глубине души я, кажется, злорадствовал. Может быть, оттого что в голове у Хэддла стало ни пройти, ни проехать от распутицы, и она казалась мне сполна заслуженной, раз уже он без зазрения совести поносил всех подряд: Оптинский монастырь и монахов, трапезничавших за грязными столами, застеленными клеенкой в горошек; Россию и русских, клеймя их не за разруху, которую они устроили у себя дома, а за нечистоплотность, за запашок всё той же грязной клеенки, которым якобы разит от всей страны, ― прямое следствие, как ему казалось, утраты людьми чувства собственного достоинства. Чуть ли не вековое наследие нечеловеческой системы, выжигавшей из людей всё людское, искусственный, да и естественный отбор низкого и подлого… ― он считал, что всё это лишь отговорки. Отговорками он считал и аскетизм, и самоограничение, на которые я стал уповать, не зная, как его убедить, что если не принимать все эти понятия во внимание, то монастырская жизнь покажется сродни тюремной. Нельзя же на всё смотреть со стороны. Холодный отстраненный взгляд не всегда приводит к трезвым оценкам.